---

Интернет библиотека во славу святого Таксиля (leotaxil.ru)

---

---

«Галерея святых или Исследование образа мыслей, поведения, правил и заслуг тех лиц, которых христианство предлагает в качестве образцов.» Поль Анри Гольбах

---

Нашли что - то интересное? Сделайте отметку об этом с ссылкой на эту страницу в пару кликов, чтобы не забыть что и где: Можно не бояться захломить многочисленными постами из книги свою стену в соц. сетях. Ведь потом из всех этих сообщений можно сделать один пост или статью, а все лишние сообщения удалить!

      Все сказанное до сих пор доказывает, что христианская религия во все времена была источником раздоров и смут. Христиане всегда оказывались обманутыми жертвами религиозных страстей. Священники во все времена ставили себе целью господствовать и жить в почете за счет верующих, всецело на них полагавшихся. Святые во все века были мятежниками, заговорщиками, смутьянами, гонителями, когда сила была на их стороне. Они становились кроткими, снисходительными, сговорчивыми лишь в том случае, когда они были слишком слабы, чтобы дать волю своему дурному характеру. Во все времена они прибегали к интригам, козням, фокусам, предсказаниям и чудесам, чтобы приобрести себе сторонников. Во все времена они применяли одни и те же искусные приемы, чтобы сразить и уничтожить своих противников. 

      Представленная нами на основании данных истории картина древних и современных святых отнюдь не способна создать у нас возвышенное представление об их действительных добродетелях, то есть выгодах, какие они доставили роду человеческому. Мы ясно показали, что этих святых можно разделить на две категории. 

      Одни были вожаками групп, основателями сект, людьми, неизменно ставившими себе целью господствовать и жить за счет легковерия тех, кому они возвещали евангелие. 

      Другие были искренними фанатиками, которые, став жертвами обмана со стороны плутов, превратились в их руках в орудие их страстей и корыстной политики. 

      Ни те, ни другие не были полезными людьми. Если обманщики, после того как они приобрели приверженцев, нашли секрет, как тиранить их и жить за их счет, то искренние фанатики, энтузиасты, уверенные в правоте своего дела, слушающиеся указаний своей заблудшей совести, причинили обществу не меньше зла, вызывая часто смуты и опустошения. Отсюда видно, что святоша-лицемер и святоша добросовестный - оба были чрезвычайно вредными существами. Обманщик, если он обладает здравым смыслом и умом, может даже оказаться менее опасным, чем святоша глупый и искренний. Глупость последнего помешает ему предвидеть когда бы то ни было последствия сумасбродств, внушаемых ему набожностью. Он часто будет вредить даже своей партии, думая, что он ей оказывает услугу. Обманщик знает по крайней мере, что ему надо соблюсти какую-то меру, в то время как усердный святоша обычно ставит себе в заслугу, что он закрывает глаза на какие бы то ни было соображения. Можно найти мотивы, чтобы удержать обманщика. Но совершенно невозможно найти достаточно сильные аргументы, чтобы сдержать безумца, вообразившего, что его безумства одобрены его богом. 

      Таким образом, с какой бы точки зрения мы ни взглянули на святых, мы увидим, что они были и остаются очень опасными из-за своего плутовства и лицемерия. Еще более опасны они своим фанатизмом и слепой набожностью. Или, наконец, это люди, которых религиозное неистовство сделало жестокими к себе самим и совершенно бесполезными для сограждан. 

      Установив эти положения, мы можем по совокупности данных понять, как мы должны отнестись к этим великим особам, которых христианство нам подает как образцы святости. Все то, что мы привели в этой книге на основании исторических памятников, авторитет которых признают сами христиане, должно было нас убедить, что святые всех категорий были совершенно бесполезны для рода человеческого. 

      Действительно, мы видели, что святые, проповедовавшие евангелие, были людьми, проповедовавшими о самих себе. Они старались создать себе учеников, чтобы властвовать над ними и жить за их счет. Святые учители были вожаками партий. Они никогда не обнаруживали особой разборчивости в средствах, чтобы доставить победу своему делу, и часто позволяли себе преступления ради достижения намеченных целей. Святые мученики были либо обманщиками, погибшими за старания утвердить контрабандное учение, либо безумцами, которым их вожди-фанатики или мошенники-смутили разум. Святые на троне были либо одураченными жертвами духовенства, либо весьма плохими политиками, всегда готовыми проливать кровь, чтобы упрочить царство своих попов. Святые отшельники были людьми, явно вредными для самих себя и абсолютно бесполезными для общества. Святые монахи были либо опасными рабами своих настоятелей, либо трутнями, жиревшими в безделье за счет трудолюбивых сограждан. Святой в семье был и будет всегда мизантропом, врагом собственных своих наслаждений и строгим цензором чужих удовольствий, вечно занятым тем, чтобы мучить себя и других. Наконец, всякий святой-человек, который не рассуждает, но думает и действует согласно указаниям тех, кого он взял себе в вожди. Последние, получив право запретить ему пользоваться разумом, сумеют, когда им будет угодно, заставить его совершить преступление. 

      Все это вскрывает ту колоссальную разницу, какая существует между великим святым и великим человеком, между апостолом веры и апостолом разума, между мучеником, ослепленным своим неистовством, и благородным защитником истины, между набожным королем-ревнителем и королем великодушным, бдительным, заботящимся о счастье и покое подданных, между кеновитом, отшельником и монахом и трудолюбивым гражданином, отцом семейства, человеком, содействующим на своем поприще благосостоянию отечества, между смутьяном-попом и законопослушным мирянином. Вообще все показывает, что нет ничего общего между святошей и порядочным человеком. 

      Что я говорю! Если взять за мерило наших суждений о человеке пользу или ущерб для общества, мы увидим, что величайшие святые часто причиняли роду человеческому больше зла, чем самые отъявленные преступники. В самом деле, найдется ли такой разбойник или убийца, который погубил бы такое множество граждан, как эти короли-гонители, которые часто убивали тысячи подданных для укрепления или распространения веры? Найдется ли мятежник, который произвел бы в какой-нибудь нации такие опустошения, как большинство фанатичных или развратных святых, столько раз призывавших к мятежу и нетерпимости? Какой вор столь же основательно ограбил народы, как множество святых основателей монастырей, занимающихся обиранием своих набожных сограждан? Найдется ли писатель, который с большим успехом развращал бы людей, чем учители церкви, чьи творения полны наставлений, самым разрушительным образом действующих на здоровую мораль? 

      Только разум может сделать людей лучше. Вера всегда будет создавать только рабов, глупо упорствующих во взглядах своих тиранов. Эти тираны мысли, обладая правом регулировать поведение людей, будут всегда давать волю страстям, благоприятствующим их личным интересам, которые они умеют искусно отожествлять с интересами всевышнего. Так как мошенники лишь в редких случаях могут прийти к соглашению, когда дело идет о дележе власти и добычи, награбленной у одурачиваемых ими, то всегда будут группировки, партии, расколы и ереси среди христианских вождей. Каждый неистовый фантазер, каждый упорный обманщик найдет в писании, у отцов церкви, в комментариях и т. п. достаточно аргументов для подтверждения самых противоречивых взглядов. Всякий самонадеянный богослов, убежденный в правильности своих суждений и в собственной непогрешимости, будет стараться вербовать прозелитов, чтобы пустить в обращение свои мнения и опорочить системы и бредни других. Каждый будет считать, что его образ мыслей-единственно необходимый для спасения. Поэтому каждый будет все позволять себе и своим приверженцам против врагов, которых он тут же превращает во врагов бога. Он не будет останавливаться перед тем, чтобы вредить, клеветать, применять подлоги и обман для укрепления своей партии, пока она слаба, и совершать насилия над противниками, сживать их со свету, истреблять их, когда у него будет для этого сила. 

      Таков был, есть и будет всегда дух христианства. Легко заменить, что он несовместим с самыми очевидными принципами марали и здравой политики. Вера слепо подчиняет человека священнику. Последний запрещает ему рассуждать и тем гарантирует себе возможность сделать с ним, что захочет. Только набожность пользуется привилегией совершать, не краснея, величайшие преступления. Предложите любому здравомыслящему человеку убить другого человека, перегрызть глотку другу, восстать против государя, вонзить кинжал в грудь короля-вы увидите, что он попятится от вас в ужасе. Предложите те же злодеяния святоше. Скажите ему, что бог так приказал, что от этого зависит благополучие церкви. Покажите ему разверстые небеса и бога, готового увенчать его мужество. И сейчас же ужаснейшие преступления покажутся ему законными. И, если у него твердое или жестокое сердце, он не только не устыдится, но почтет за честь, что для исполнения своих великих целей провидение избрало его. 

      Интересы спасения, интересы церкви - таков единственный критерий, на основании которого набожный человек расценивает те или иные действия. Раз эти интересы требуют, чтобы он был смутьяном, мятежником, бунтовщиком, поп внушит ему необходимое рвение, чтобы воспламенить его, сделать его жестоким и кровожадным. Он предпишет ему под страхом вечного осуждения порвать всякие отношения с врагами бога, обращаться с ними как с существами, не имеющими права на пощаду, милосердие, справедливость, добросовестность. Он покажет ему в Библии великих святых, которые действовали подобным образом и благочестиво топтали ногами все, что людям дорого, чтобы угодить своему богу. Он покажет ему какого-нибудь Авраама, готового погрузить нож в грудь своего сына; Финееса, убивающего своих сограждан по приказу Моисея; Аода, поднимающего руку убийцы на своего царя; пророков, неустанно мутящих святой народ и поднимающих его против своих государей. Он будет возбуждать его славным примером мучеников. Он забьет ему голову лживыми и часто опасными наставлениями святых отцов. 

      В конце концов примерами и текстами духовный руководитель внесет такую сумятицу в голову своего пасомого, что превратит его в фанатика, способного пойти на что угодно ради "дела божьего". Если наш фанатик терпит поражение в таком предприятии, он утешает себя сознанием, что он святой исповедник, мученик и что он обретет на небе награду за безумства, в которых он оказался повинным на земле. 

      Если наш святоша не обладает мужеством играть такую великую роль, тогда ему не предлагают столь высоких образцов. В таких случаях довольствуются тем, что питают его меланхолию, рекомендуя ему подражать великим святым, обретшим рай за то, что они жили в уединении, бежав от развращенного света, в постах и беспрестанных размышлениях. Наш святой убеждается, что его ценность тем более повышается в глазах бога, чем бесполезнее он будет для окружающих его существ. В своем тщеславии он будет радоваться даже презрению сограждан, он будет считать, что уподобился своему богу, когда его бессмысленное поведение сделает его смешным и презренным в глазах всех здравомыслящих людей. 

      Религиозный фанатизм всегда будет создавать только сумасбродов, преданных своей церкви, но опасных для общества, или же мизантропов, вечно находящихся в борьбе с самим собой, без всякой пользы для других. Набожность явно стремится оторвать человека от семьи, от родных, чтобы привязать его единственно к кучке людей, которым он доверил руководство своей душой. Набожный Паскаль, которого янсенисты считают святым, упрекал себя, по словам его биографа, за нежность, которую питал к своей сестре. Как сочетать такое извращенное чувство с той "любовью", о которой столько шумела его партия? Неужели тот же Паскаль искренне думал, что не оскорбляет любви, когда он в своих "Письмах из провинции" нападал на иезуитов и выставлял их на всеобщее посмешище? Нам скажут, что он писал так потому, что совесть обязывала его разоблачить губителей общественной нравственности. Но разве святой Августин, отцы церкви и многие другие христианские вероучители не распространяли в своих сочинениях таких же вредных правил, как правила казуистов из "Общества Иисуса"? Наконец, разве человек, менее предубежденный, чем Паскаль, не должен был бы признать, что из всех книг Ветхий завет больше всего направлен к уничтожению нравственности или по крайней мере к тому, чтобы сделать ее проблематичной? 

      Религиозная нравственность всегда будет только нравственностью попов, живущих за счет религии. Она всегда будет меняться в соответствии с их интересами, фантазиями, групповыми целями. Истинная нравственность неизменно базируется на реальных и непреходящих интересах рода человеческого, которые не могут подвергаться изменениям. 

      Человек обязан перед самим собой заботиться о самосохранении и делать свою жизнь приятной. Если предположить существование благодетельного бога, то невозможно действовать в направлении его целей: умерщвляя свою плоть, как отшельник, или отдавая себя на пытки и смерть, как мученик. Ведь оба они оскорбляют божественную благость, думая, что ей приятно видеть отвратительное зрелище страдающего, несчастного человека. Поэтому мудрец, умеренно пользуясь наслаждениями, станет позволять себе только такие, которые не могут повредить ни ему самому, ни другим, ни немедленно, ни по своим последствиям, которые разум в достаточной, мере позволяет ему предвидеть. 

      Человек обязан отдавать обществу свои знания, таланты, искусство, помощь, чтобы содействовать цели единения людей. Он должен проявлять к своим ближним справедливость, благодетельность, снисходительность и любовь. Словом, он должен проявить по отношению к ним те добродетели, в которых он сам нуждается со стороны других для собственного счастья. Поэтому здравомыслящий человек никогда не станет прислушиваться к тем, кто ему станет говорить, будто бог требует от него, чтоб он был слепым, невежественным, необщительным, инертным, чтобы он проводил свою жизнь в бесполезных размышлениях над предметами, которых никогда не поймет. Еще менее он будет рассчитывать угодить этому богу, нарушая непоколебимые правила справедливости, согласия, человечности. Он будет считать преступлениями, а не добродетелями, всякие действия, вредящие благосостоянию и спокойствию общества, к которому он принадлежит. 

      Человек, признающий бесконечно благого, бесконечно мудрого, бесконечно справедливого бога, должен поклоняться ему в молчании, но стараться подражать тем качествам, которые он ему приписывает. Он поэтому не станет придавать веру противоречивым утверждениям мнимых боговдохновенных святых, которые стали бы говорить ему, что можно угодить богу жестокими, несправедливыми, бессмысленными действиями. Он никогда не поверит, что мудрый бог требует принесения ему в жертву разума, в то время как ему указывают, что этот разум-прекраснейший и драгоценнейший из даров, которые бог дал роду человеческому. 

      Человек, не имеющий представления о боге или даже доходящий до отрицания его существования, во всяком случае не может не иметь представления о людях, о своей собственной природе, о своих собственных интересах, о выгодах, которые ему доставляет жизнь в обществе, о том, что ему нужно для самосохранения, для снискания любви родных, друзей и товарищей, данных ему судьбой, и вообще всех существ, которые, как он это каждую минуту чувствует, необходимы для его собственного счастья. Таким образом, даже без представления о боге атеист, который станет размышлять о себе самом и о природе вещей, сумеет создать себе систему поведения, более разумную и порядочную, чем система этих святош, для которых нет других руководящих начал, кроме опасных писаний, обманных откровений, изменчивых и порой противоречивых наставлений. У такого атеиста будут более твердые принципы и более упорядоченная нравственность, чем у святых особ, нравы которых мы только что рассмотрели и в лице которых мы видели лишь фанатиков, вредящих себе самим, либо сумасшедших, опасных для других, либо обманщиков, потрясающих весь мир ради своих пагубных корыстных интересов. 

      Всякий рассудительный человек, каковы бы ни были его метафизические взгляды на бога, на душу, на будущее, которое готовит ему судьба, не может сомневаться в неизменных законах природы, с которыми связано его существование, благополучие и покой здесь, на земле. Пусть он отрицает существование бога мести. Пусть он в этом сомневается. Но он не может ни отрицать, ни сомневаться, что вокруг него находятся существа, которые платятся за свои наслаждения, распущенность, страсти, разврат. Он не может ни отрицать, ни сомневаться, что всякий человек, смущающий покой общества-преступлениями ли или сумасбродством,-подвергается опасностям, находится под угрозой законов, созданных для внушения страха тем, кого недостаточно сдерживают стыд, целомудрие, приличие и особенно самоуважение. Он не может сомневаться, что независимо от законов сама природа мстит всегда за оскорбления, которые ей наносят какими бы то ни было излишествами. Он будет знать поэтому, что быть добрым, сдержанным, умеренным, справедливым-лучшее средство завоевать себе прочное счастье. 

      Мы видим, однако, что люди весьма религиозные, весьма набожные, весьма святые во все времена не признавали этих мотивов или недостойно попирали их ногами. Опьяненные своими фанатическими идеями, они не видели на земле ничего святого, бросались очертя голову на преступления, презирали разум и законы, вносили смятение в среду народов, и их не мог сдержать даже страх самой жестокой смерти, навстречу которой они в безумии своем шли с радостью. Словом, мы могли убедиться из истории и наблюдаем каждый день, что ослепленные правилами религии, направляющей взоры к небу и внушающей презрение к природе и разуму, религиозные фанатики без стыда, без стеснения, бессовестно нарушают вполне открыто священнейшие нравственные обязанности. Только религиозный фанатизм способен до такой степени ослепить человека, что он готов любоваться собою за совершенное им зло. 

      Есть ли такой человек, к которому природа не взывала бы на каждом шагу, что для своего личного счастья ему необходимо проявить нежность, доброту, кротость, справедливость к тем существам, с которыми он сталкивается? Что он обязан проявить любовь, готовность помочь и заботливость по отношению к жене, детям, родственникам, друзьям, слугам, согражданам? Что ему надлежит быть снисходительным к чужим ошибкам и взглядам, поскольку он и сам нуждается в снисходительности к себе? 

      Но зов природы совершенно заглушается в душе святого или набожного человека, которому непрестанно твердят, что необходимо лишь одно - уйти от этого мира, что ревнивый бог не хочет делиться со своими творениями, что, если кто хочет следовать за ним, он должен бросить все без оглядки, что совершенство состоит в решительном отходе от всего того, что способно привязать нас к жизни, что христианин-странник на земле и что "нет для него более важно" задачи,- как говорит Тертуллиан,- чем уйти с нее поскорей". 

      Если скептик или атеист не признают самых ясных истин, если привычные связи делают их пороки слишком дорогими для них, чтобы можно было от них отказаться, если пыл их страстей не позволяет им предвидеть то зло, которое они причиняют себе и другим, то что может их исправить? Религия? Мы видели, что она выбрала себе в герои и в святые людей, которые не являются ни гуманными, ни умеренными, ни почитаемыми за нравственность. Мы видели, что она создает только людей мятежных, нетерпимых, обманщиков, заговорщиков, полезных для своей церкви, но весьма беспокойных для народов. Мы видели, что христианская мораль годилась лишь на то, чтобы сделать людей, пытающихся ей следовать, меланхоликами, у которых печальные химеры гасили все чувства, какие человек должен питать к родным, к семье, к друзьям, к согражданам. Наконец, мы нашли, что слепая вера, полный отказ от разума, полная покорность воле духовенства, ожесточенное рвение, полное желчи, были единственными добродетелями, какие религия развила в святых, которым она призывает нас подражать. 

      Делает ли эта религия людей в наших глазах более достойными уважения, добродетельными, полезными себе подобным? Внушают ли ее строгие заповеди страх порокам государей, беззакониям знати, низостям царедворцев, распущенности светских людей, обманам и подлогам торговцев, преступлениям злодеев, ежедневно подпадающим под действие строгих законов? Разве это евангелие, которое проповедует попеременно разногласие и мир, меч и любовь, терпимость и нетерпимость, принуждение и свободу мысли, делает христиан более человечными и кроткими? Разве эта мораль, предписывающая смирение, презрение к богатству, отказ от земного, производит сильное впечатление на пастырей и ораторов, возвещающих эти доблести как весьма необходимые условия для обретения спасения? 

      Наконец, даже у тех, которые кичатся буквальным выполнением самых строгих заповедей Христа, разве мы находим действительные добродетели, то есть такие, из которых проистекают какие-либо заметные выгоды для общества? 

      Нет, конечно. Сверхъестественная, двусмысленная, противоречивая мораль никому не внушает уважения. Подчиненная интересам церкви, она следует прихотям ее служителей. Она становится растяжимой в угоду знати и королям земным. Она угождает страстям придворных и светских людей. Необременительная обрядность заменяет им самые существенные обязанности. Поэтому мы часто видим, что христиане сочетают щепетильную и мелочную набожность с обычными пороками, распущенностью и даже преступлениями. Мы видим, что честолюбцы, мошенники, развратники, пьяницы, прелюбодеи, неправедные судьи, казнокрады, тираны время от времени припадают к стопам своих духовников, каются, что "согрешили", и сейчас же вновь предаются тем же порокам, за которые только что вымаливали милосердие неба. 

      Мы не находим более прочной добродетели и у тех, которые объявляют себя-притворно или искренне- обратившимися. Радость, сделавшая их на первых порах приветливыми, сменяется у них мрачной печалью, приступы которой дают себя чувствовать всем окружающим. Лишения, которым им отныне предстоит подвергаться, вызывают у них гнев против наслаждений других. 

      Каковы же те удивительные выгоды, которые общество получает от такого множества набожных мужчин и женщин, добродетели которых нам восхваляют? Разве эти до слащавости богомольные особы, вечно занятые размышлениями и молитвой, ревностно защищающие непонятные им взгляды бывают просвещенными и нежными родителями, дружными супругами, старающимися нравиться друг другу, доступными и достойными любви хозяевами, гражданами, желающими служить отечеству? 

      Набожный человек живет только для своего руководителя и для себя. Мрачное настроение обычно овладевает этими святыми и заменяет у них пороки, с которыми заставляет их порывать возраст либо обстоятельства. Все соприкасающиеся с ними становятся ежедневно жертвами их святого рвения или злобы, истинных мотивов которой они и сами не могут вскрыть. Они считают себя воодушевленными сильной любовью к богу, в то время как они не обнаруживают ни любви, ни нежности, ни снисходительности к его творениям. Преданные без рассуждений руководителю или церкви, наши мнимые святые, особенно женщины, замышляют заговоры, интригуют, клевещут, благочестиво терзают людей, чтобы доставить победу какому-нибудь лицемеру или фанатику, который руководит их совестью, живет за их счет, становится деспотом, заставляет всю семью трепетать перед его распоряжениями и часто кончает тем, что обирает ее начисто. 

      Итак, у нас нет оснований для восхищения тем влиянием, которое оказывает набожность на нравственность одержимых ею людей. Обычно она бывает печальной и меланхоличной, поэтому она гасит то всеобщее благоволение, которое составляет самую приятную связь между людьми. Набожный человек обычно скрупулезен и мелочен. Это ипохондрик, редко довольный состоянием здоровья своей души и потому почти всегда недовольный другими. Обычно человек ударяется в набожность из-за обманутых страстей, из-за неудовлетворенности, из-за болезней. К богу прибегают тогда, когда не находят удовлетворения в этом мире. Скука и безделье толкают в объятия ханжества. Изредка оно становится прибежищем людей, умеющих применять его с пользой или для забавы. Словом, все показывает нам, что печаль-отец, а невежество-мать набожности. Вот как один современный автор писал о святошах: "Человек, который не может стать видной фигурой в свете, часто решает выдвинуться как святоша. Это достигается быстро: надо только несколько изменить свою внешность, делать строгое лицо, уметь на все возразить и преследовать порядочных людей". Поэтому реже всего у набожных встречается тот "внутренний мир", о котором они неустанно говорят, но который редко обнаруживают. Впрочем, разве душевное спокойствие-для христианина? Ему постоянно повторяют, что "трудиться для своего спасения надо со страхом и трепетом". Ему говорят, что святой Павел, по его словам, сам не знал, "достоин ли он любви или ненависти". С такими принципами настоящий набожный человек, если он последователен, должен находиться постоянно в тревоге. Он должен дрожать, как раб, под жезлом сурового и капризного бога. Ведь только гордая и преступная самонадеянность может внушить человеку уверенность, что он заслужил милости бога. 

      Действительно, обычно мы наблюдаем большую гордыню у людей, вообразивших, что достигли христианского совершенства. Уверенные в покровительстве бога, они проникаются барским презрением к его творениям. Они обычно проявляют огромное высокомерие и жестокость к окружающим их мирянам, все порицают, все осуждают, превращают самые легкие проступки в чудовищные злодеяния. Ничто не сравнится с презрением, которое святоши питают к светским лицам. Таким образом гордость вознаграждает набожность за те жертвы, часто весьма дорогие, которые она считает себя обязанной приносить религии. Мы имеем поэтому все основания считать, что "внутренний мир", которым хвастают святоши, это лишь внутреннее удовлетворение, являющееся результатом складывающегося у них представления о собственном совершенстве и о превосходстве над всеми прочими смертными. Эта гордость господствует в монастырях, так же как при дворах. Набожными становятся только для того, чтобы играть роль. 

      Женщины гораздо более подвержены набожности, чем мужчины. Воспитание, которое им дают во всех странах, имеет, по-видимому, целью держать их постоянно в состоянии детства. Они поэтому восприимчивы ко всяким влияниям духовных руководителей. Такое воспитание делает их невежественными, падкими на чудесное, боязливыми, легковерными, педантичными, мелочными. Все это содействует тому, что они - особенно в высшем свете-осуждены на безделье, весьма тягостное для них самих. А когда утрата прелестей погружает их в ужасающее ничтожество, они прибегают к набожности как единственному обломку, оставшемуся у них после крушения. Набожность становится для них весьма подходящим состоянием, чтобы скрасить скуку праздности. Их воображение тогда находится все время в действии. К тому же, когда они перестают быть интересными для света, они становятся зато интересными для церкви, где они под руководством священников рассчитывают сослужить службу религии своими пересудами, интригами и сплетнями. От возникновения христианства до нашего времени духовенство жило в добром согласии с женщинами, и "набожный пол" всегда оказывал церкви величайшие услуги. 

      У женщин, обладающих ярким воображением и любовным темпераментом, обычно зарождается та "нежная набожность", которая иногда доводит до полного умопомешательства. Женщины этого типа всегда чувствуют потребность любить. Они любят бета с такой же страстностью, какую они вложили бы в свою земную любовь, если бы посмели ей отдаться. Воздержание, к которому принуждает их религия, приводит к тому, что их тайно пожирает скрытая страсть. Тогда они впадают в святую вялость, в состояние экстаза, в судороги. Все это они часто сами принимают за милость неба, тогда как в этом проявляется темперамент, расстраивающий воображение. Таков истинный источник квиетизма и той нежной, любовной набожности, которая особенно часто встречается у монахинь. 

      Набожность, всегда приспособляющаяся к темпераменту и направляемая им, ничего не меняет в характере отдавшихся ей людей и доставляет им лишь новые способы дать себе удовлетворение. Она не смягчает дурного нрава, не уменьшает гордости. Она не уничтожает духа честолюбия, интриг и коварства у придворных и знати, не делает их более справедливыми и не возбуждает в них сочувствия к согражданам. Она не заставляет их отказаться от кривых и извилистых путей, которыми приходится пользоваться, чтобы достигнуть величия. Она даже не заставляет их презирать подлость, месть и бесчестные приемы, когда дело идет о достижении целей, которые они себе поставили. Реже всего приходится слышать, чтобы набожность действительно произвела перемену. Стать набожным на придворном языке означает с корыстной целью связаться с могущественным заговором, покровительствуемым духовенством, при помощи которого рассчитывают на успех. А так как набожные люди обычно имеют счастье быть убежденными или внушать другим, что их личное дело всегда дело бога, они лишь в редких случаях стесняются в средствах для достижения своей цели. Цель, говорят они, оправдывает средства. Бог пользуется всяческими путями для исполнения своих предначертаний. Их партия никогда не станет порицать образ действий, клонящийся к благу религии. Священники всегда в доле в предприятиях святош, одобряют их именем бога и всегда заставляют нас видеть перст божий даже в самых гнусных средствах, при помощи которых достигается торжество благого дела. 

      Часто говорят о просвещенной набожности, которую противопоставляют набожности слепой. Но каким образом набожность может быть просвещенной? Люди, которые никогда себе не позволяют обращаться к своему разуму за указаниями по вопросам религии, которые не смеют сами иметь суждение о чем бы то ни было, которые смотрят только глазами своих священников или наставников, которые обладают лишь принципами, почерпнутыми в книгах "священного" писания, которые размышляют лишь о мистических творениях и непостижимых догмах,-такие люди, повторяю, никогда не могут быть просвещенными. Просвещенная набожность заключает в себе противоречие. Просвещенный святоша - это так же непостижимо, как слепой ясновидящий. 

      На священников, которым поручена проповедь евангельской морали, она производит не лучшее действие, чем на их слушателей. Вообще мы видим, что они очень редко обманываются насчет возвышенных наставлений и строгих советов, которые они высокопарно подносят христианским слушателям. От уст до сердца расстояние большое, как говорит красноречивый Массильон. Во всяком случае, Христова мораль не искореняет, как видим, в священниках ни честолюбия, ни жадности, ни страсти к почестям и чинам, ни сварливого и мстительного характера, ни духа партийности. Напротив, все способствует тому, чтобы питать в них эти преступные наклонности. Примеры и писания их святых предшественников отнюдь не способны исцелить их от свойственных их профессии пороков. 

      В самом деле, религия не только не производит благотворного влияния на нравы служителей евангелия, но, наоборот, ведет к тому, чтобы их развратить и сделать принципиально дурными. Верят ли они искренне в ту религию, которую возвещают, или смотрят на нее лишь как на средство существовать за счет черни - ив том и в другом случае все содействует тому, чтобы оторвать священника от отечества, семьи и общества и привязать его исключительно и предпочтительно к сословию, которому одному он должен служить, ибо от него зависят его страхи и надежды. Так как ему не разрешается жениться, то все общественные узы порываются для него еще более действительным образом. Он не является ни супругом, ни отцом, ни родственником, ни другом. Он священник, он живет только для себя. Он пользуется только процентами с имущества, которым владеет. Он знает, что никакая власть не сумеет у него отнять его имущество, пока он жив; поэтому само положение его внушает ему равнодушие к отечеству и согражданам. 

      Если священник честолюбив и хочет сделать карьеру он должен проявить усердие на службе господствующей партии и не быть разборчивым в средствах угождения главарям, от которых зависит его счастье. Он должен плести интриги и заговоры в пользу сильнейших, подавлять, преследовать, давить слабейших. 

      Наконец, по мере надобности он должен вносить смуту в государство и приносить вред, будучи уверен что получит поддержку, награду и отличия от тех, кому он верно служил. Отсюда понятно, что священник- будь он фанатиком, будь он лицемером - всегда будет человеком, связанным личными интересами с сословием вредным для общества, за счет которого только и можно ему служить. Словом, все ведет к тому, чтобы делать священников дурными. К ним прежде всего можно отнести слова: врачи, исцелитесь сами. 

      Что сказать о прелате, который с кафедры проповедует смирение, бескорыстие, отказ от преходящего богатства людям, прекрасно знающим происки, интриги и часто позорные средства, при помощи которых достигают сана епископа и добиваются обилия бенефиций? Что может дать этот самый прелат, личное распутство которого хорошо известно, когда он вдалбливает другим строгие правила, а паства видит, что он сам плохо их выполняет? Для того чтобы достигнуть каких-нибудь результатов, ему приходится обычно перекладывать заботу о просвещении паствы на наемных проповедников, которые также понапрасну разглагольствуют против пороков, от которых духовенство, как всякий знает, не свободно. Тщетно эти платные вероучители каждый день восстают против распущенности своего времени, которой они сами заражены. Тщетно они грозят громами небесными, которые их самих мало трогают. Напрасно они у ног верующих раскрывают пропасть ада, которого очевидно, сами так мало боятся. Они производят лишь мимолетное впечатление на запуганные души. Многие скоро забывают страшные уроки. Большинство смотрит на этих витий просто как на людей, хорошо справляющихся со своим ремеслом. Уходя с их проповедей, всякий возвращается к своим любимым наклонностям, которые пустые риторические фигуры неспособны искоренить. Все почтительно взирают на высокие совершенства, которых они сами не надеются достигнуть, которые отведены для пустынь и монастырей. Всякий умиляется и восторгается добродетелями, которых никто, как он видит, не осуществляет, и поэтому он и сам не дает себе труда их приобрести. Такова исконная причина неуспеха евангельской морали, на бесплодность которой постоянно жалуются сами проповедники ее. Всякий считает ее замечательной в теории, но совершенно неосуществимой на практике. 

      Если эта божественная мораль так мало действует на христиан, то какую пользу они могут извлечь из догм и таинств, которыми постоянно их занимают священные витии? Таинства, даже по признанию тех, кто их возвещает, выше разумения, недоступны человеческому уму. Отсюда следует, что это нечто непостижимое ни для тех, которые учат этому, ни для тех, кто их слушает. Рассуждать о таинствах, сказал один весьма здравомыслящий человек, и вместе с тем уверять, что это тайна,- величайшее противоречие из тех, какие мы находим в величайших тайнах. 

      Уверяют, что божество решительно требует веры в тайны, которые оно открыло. Но в таком случае божество требует невозможного. Верить - значит быть убежденным. Чтобы быть убежденным в истинности какого-нибудь положения, надо ясно понимать его изложение. Надо чувствовать его очевидность. Но понятия, очевидность которых познаваема, относятся к ведению разума, они доступны человеческому разумению и, следовательно, не являются уже тайнами. Отсюда ясно, что нельзя искренне и твердо верить в тайны. Нельзя быть вполне убежденным в том, чего не понимаешь. Утверждать, что веришь в нечто, о чем не имеешь представления или что заключает в себе противоречивые понятия,- значит лгать или не понимать смысла своих слов. Утверждение, что отец-бог, сын-бог, святой дух-бог и что все-таки существует только один бог, представляет собою непостижимое положение, абсолютно противоречивое, в котором, следовательно, ни один человек на земле не может быть вполне убежден. 

      Между тем христианская религия полна таких непостижимых положений, которыми неустанно каждый день пичкают простаков. Какую же пользу может получить народ от непонятных догм, о которых ему постоянно жужжат в уши? Разве набожный человек становится умнее и лучше оттого, что ему каждый день говорят о неизреченных тайнах троицы, воплощения, искупления, евхаристии, предопределения, свободы воли, благодати и т.п.? 

      Многие учители церкви вынуждены были признать, что христианские народы не способны были понять что бы то ни было в своей религии. "Народ,-говорит Григорий Назианский,-спасается благодаря своей неспособности разбираться" (Ог. 21). Блаженный Августин говорит, что "не способность понимать, а простота веры-вот в чем спасение для толпы". 

      Действительно, ясно, что христиане не только ничего не понимают в исповедуемой ими религии, но не имеют даже веры, так как не могут верить в то, чего не понимают. То, что выше человеческого разумения, не может быть воспринято человеческим умом. Отсюда следует, что когда христиане говорят, что верят в ту или иную тайну, то это просто означает, что они с детства привыкли соглашаться с некоторыми положениями. Их священники и наставники говорили им, что их спасение зависит от этих положений, но они сами не могли и не смели их разобрать. "Верить" на языке христиан означает соглашаться с мнением или верованием священников или ссылаться в затруднительных случаях на своих духовных руководителей. 

      Но могут ли эти духовные руководители сами обладать прочной верой, то есть быть полностью убеждены в непостижимых и противоречивых положениях или в тайнах, которые они возвещают? Разве тайна не в такой же степени выше разумения священника или самого глубокомысленного богослова, как мирянина или невежды? Какая-нибудь вещь может перестать быть тайной и не быть выше разумения лишь в том случае, если бы нашелся хотя бы один человек, способный ее понять. 

      Нам станут ссылаться на божественное внушение, на откровение самого бога, подтвержденное чудесами. Но ведь само это откровение-непостижимая тайна. Чтобы в него поверить, надо обладать такой же верой, как и для того, чтобы поверить в самые туманные религиозные догматы. Разве не требуется веры, не считающейся ни с какими противоречиями, для того чтобы поверить, что благой бог захотел открыться только нескольким избранным людям? Что справедливый бог ненавидит и осуждает всех тех, кому он не захотел открыться? Разве не требуется непоколебимой веры для того, чтобы вообразить, что благой и мудрый бог, желая открыться своим созданиям, счел нужным возвестить им тайны, то есть говорить им о вещах, которые им невозможно понять? 

      Что касается чудес, на которые, говорят, опирается это откровение, то требуется много веры, чтобы в них поверить. Чудеса - явления сверхъестественные, которые бесконечно превосходят силы человеческие и которых разум постичь не может. 

      Впрочем, как это можно понять, чтобы справедливый бог мог творить чудеса для доказательства откровения, противоречащего тем представлениям, которые мы можем иметь о справедливости, мудрости, доброте? Самые эти представления оказались бы непостижимыми тайнами, если бы христианское откровение было истинно. Отсюда следует, что, поскольку откровение само представляет собою тайну, оно никак не может служить обоснованием таинственных догм, которым оно учит христиан, и что те, кто им эти догмы проповедует, не могут быть более осведомлены о них или более убеждены в них, чем люди, которые слушают их, ничего не понимая. 

      Приходится, таким образом, прийти к заключению, что у наиболее искренних богословов, когда они нам заявляют, что они вполне убеждены, их вера, которую они называют убежденностью, в сущности говоря, лишь молчаливое присоединение к взглядам людей, которых они считают боговдохновенными, или учителей, к авторитету которых они привыкли относиться с почтением. \ В самом деле, во всех странах и во всех сектах изучение богословия состоит исключительно в заучивании наизусть мнений, принятых главарями секты, и в механическом следовании их системам. Этот метод-единственно верный и единственный, при помощи которого можно выдвинуться в церкви. Богослов, претендующий на самостоятельный полет мысли, рискует жизнью или, во всяком случае, провалом своей карьеры. Если он не придерживается вопреки своим собственным знаниям общепринятых взглядов, его скоро затравят, как новатора, еретика, нечестивца, человека с беспокойным и опасным умонастроением. Поэтому богослов, как и мирянин, чтобы быть ортодоксом, должен отказаться от собственного суждения, заставить умолкнуть разум и стараться лишь без разбору распространять доктрины, уже установленные, независимо от того, одобряет ли он их или внутренне не соглашается с ними. Христианские богословы, как и масса верующих, не имеют права самостоятельно мыслить. Им навязывают необходимость верить или по крайней мере внушать другим веру в установившиеся взгляды. Богословы вынуждены заявлять по примеру Дионисия Александрийского: "Я не отвергаю того, чего не понимаю. Напротив, чем меньше я понимаю, тем больше я восхищаюсь". 

      Если тайны, сколько бы о них ни размышлять, не становятся от этого понятнее ни тем, кто их изучает, ни тем, кто их пропагандирует, то мы должны прийти еще к тому выводу, что они приводят лишь к бесполезному загромождению ума духовенства и массы верующих. 

      Наконец, приходится признать, что христиане и их священники либо ни во что не верят, либо не имеют подлинного представления о том, во что веруют. Вера народов представляет собой лишь слепое доверие к знаниям руководителей. А вера этих руководителей тоже основана лишь на доверии к знаниям и добросовестности их святых предшественников; но эта последняя инстанция- святые объявляют себя боговдохновенными сами. Правда, они доказали это чудесами, но эти чудеса засвидетельствованы опять-таки только ими самими, или о них сообщают нам писатели, связанные с этими святыми или преданные их партии. Вот и все обоснования веры. 

      Как бы ни обстояло дело с законностью этих притязаний и с достоверностью этих показаний, мы ясно видим, что проповедники христианства не могут быть в большей степени убеждены в проповедуемых ими догмах, чем их послушные слушатели, спокойно воспринимающие те глубокие тайны, которые вероучители каждый день на наших глазах им подносят. Почему же эти краснобаи не перестают сотрясать воздух звуками, с которыми они сами не могут связать никакого представления и которых, следовательно, они не могут осмыслить и для других? А потому, что тьма совершенно необходима для всех тех. кто желает обманывать потому, что злодей боится света. Потому, что понятная и ясная религия не принесла бы никакой выгоды духовенству. Потому, что туманные речи, загадки, двусмысленные изречения импонируют черни, которая ценит лишь то, чего она не понимает. Потому, что если кто хочет управлять людьми и располагать ими по своему произволу, то для него важно повергать их в состояние вечного смущения и тревоги. Это самое удобное средство удерживать их под игом обманщиков, взявших на себя попечение об их спасении. Если тайны бесполезны для народа, то они, во всяком случае, очень полезны духовенству. Оно подносит свои речи от имени божества, остающегося всегда скрытым от слабого зрения смертных. Люди большей частью следуют примеру Дионисия Александрийского: чем меньше они понимают тем больше восхищаются. Никогда поселянин не бывает так доволен проповедью кюре, как когда она начинена латинскими цитатами. Для простаков это - несомненное доказательство учености их проповедника. Раз так, то приходится согласиться, что римская церковь угождает вкусу толпы. Она достигает того, что народ не понимает даже молитв, с которыми он обращается к богу. 

      Эти размышления помогут нам разгадать истинный смысл тех добродетелей, которые проповедники христианства хитроумно ввели в религию. Добродетели эти ничего общего не имеют с общественной полезностью и благом народа. Преимущества этих добродетелей для большинства людей столь же таинственны, как и глубочайшие тайны религии. Мы постараемся, однако, вскрыть их тенденцию, чтобы выяснить, кому эти добродетели выгодны. 

      Реже всего можно видеть, чтобы христианские витии предписывали своим набожным слушателям человеческие или социальные добродетели. Мы не видим, чтобы они интересовались воспитанием людей и граждан. Они очень редко говорят нам, как мы должны поступать в качестве отцов, супругов, детей, друзей, подданных, членов гражданского общества. 

      Они нисколько не заботятся о том, чтобы разъяснить важность единения, согласия, снисходительности. Если они случайно говорят о таких вещах, то лишь мимоходом. Вообще духовенство отвергает человеческие и общественные добродетели, не согласующиеся с его честолюбивым и мятежным духом. Оно провозгласило бы неверующим, философом, "ложным братом" всякого священнослужителя, который дерзнул бы оставить в стороне "евангельские" добродетели и употребить свое красноречие на проповедь социальных добродетелей. Проповедника, который имел бы неосторожность проповедовать снисходительность к чужим взглядам или даже протестовать против гонений, прогнали бы немедленно с кафедры навсегда. Современные фанатики и главари духовенства объявляют ересью мнение тех, кто высказывается за терпимость, и обозначают ее термином "толерантизм". 

      Духовенство требует лишь таких добродетелей и настроений, которые полезны для него. Первая добродетель, которую оно должно вдалбливать людям,-это вера. Она, очевидно, основа поповской власти над умами, и она быстро приводит к тому, что лица, получившие этот дар небес, душою и телом покоряются духовенству. Благодаря этой вере христиане принимают без рассуждений все мнения, догмы, таинства, церемонии и прибыльные обряды, благоразумно выдуманные церковниками для своей личной пользы. Эту покорную веру во все времена до того ценили, что даже сам апостол Павел дал понять, что ее одной, даже без дел, достаточно для спасения. По крайней мере, в этом смысле поняли его многие христианские секты, которые были убеждены, что при наличии веры не стоит обременять себя добрыми делами. Впрочем, по всем данным, в эпоху первоначального христианства, как мы уже заметили, для допущения в христианские общины требовалась только вера. Существовала уверенность, что эта предварительная добродетель не замедлит повлечь за собой все прочие, какие потребуются пастырям. 

      В награду за выгоды, какие вера приносит попам, они нам дают надежду, то есть требуют от своих учеников, чтоб они ни минуты не сомневались в реальности тех благ, которые божество на том свете доставит тем, кто в этой жизни проявил надлежащую покорность попам и был предан духовенству душой и телом. 

      Указанные две добродетели совершенно бесполезны, если они не сопровождаются любовью. Эта христианская добродетель проявляется различными способами, и все они одинаково выгодны духовенству. Она предписывает нам "любить бога превыше всего". Тем самым она нас крепко привязывает к орудиям, толкователям и представителям божества, которое нам представляется всегда в таких чертах, какие попам угодно было ему придать. Таким образом, любить бога превыше всего - значит предпочесть всему священников, быть готовым ради них на все. 

      Далее, любовь предписывает нам "любить ближнего, как самих себя". Отсюда не следует заключать, что мы должны любить все существа, принадлежащие к нашему роду. Мы должны дарить свою нежность, согласно наставлениям духовенства, лишь тем, кто мыслит, как духовенство. Еретики, раскольники, неверующие не относятся к нашим ближним. Бог был бы очень недоволен, если бы мы проявили к ним любовь. Любовь требует, чтобы мы их ненавидели, мучили, даже истребляли ради величайшего блага их души. Словом, она требует, чтобы мы вооружились святой жестокостью против тех, кого наши священники объявляют врагами бога. Отсюда ясно, что любовь-мать рвения-добродетель, благодаря которой церковники выдвигались в святые. 

      Любовь требует, далее, чтобы мы творили милостыню, то есть чтобы мы щедро жертвовали священникам, вручили им по крайней мере часть наших тленных богатств, с тем чтобы они распорядились ими таким способом, какой они найдут наиболее удобным для приобретения нами нетленных богатств в ином мире. А пока это дает им возможность сохранить в этой жизни власть, блеск и силу духовенства. Ведь на него возложено распределение милостыни, которую оно использует отчасти для собственных надобностей, отчасти для раздачи бедным, отчасти для украшения храмов господних, а это всегда доставляет служителям алтаря либо власть, либо честь, либо выгоду. 

      Наконец, добродетелью, чрезвычайно необходимой для христиан, то есть весьма полезной для их наставников, которые сами ей не следуют, является смирение. Ничто так тщательно не подчеркивается в евангелиях и писаниях основоположников христианской религии, как эта важная добродетель, без которой вера, служащая опорой духовенству, сама не могла бы удержаться. "Бог противится гордым и дарует свою благодать смиренным". Во всяком случае, очевидно, что надо много смирения, чтобы обрести благодать веры - это настроение, не позволяющее что бы то ни было подвергать критике, эту набожную покорность, мешающую рассуждать, это святое ослепление, заставляющее закрывать глаза на противоречия, могущие встретиться в учении духовных учителей, наконец, ту "духовную нищету", за которую наследуют царство небесное. При помощи смирения вероучители имеют возможность навязывать нам те или иные церемонии, обряды, распоряжения, догмы, таинства, толкования, которые они считают выгодными в данное время для их интересов и которых никто никогда не смеет ослушаться. По их мнению, гордыня всегда губит людей и вызывает неверие. Верно, пожалуй, что люди, 

      у которых достаточно гордости, чтобы следовать совету здравого смысла, потеряны для духовенства. 

      Покорное, ни о чем не любопытствующее невежество - неизбежный результат смирения, которое проповедуют христианам. Поэтому мы видим, что наука осуждена и осмеяна, а нищета духа рекомендуется евангелием, апостолами, отцами церкви и всеми их последователями. Знание, говорит святой Павел, внушает гордость, только любовь просвещает. Руководствуясь такого рода заповедями, служители религии добились того, что погрузили народы в течение многих веков в ужасающее варварство. В течение почти тысячи лет у уристиян было науки не больше, чем у дикарей. Религиозная система 

      до того поработила их дух, что они не смели дать себе волю. Не довольствуясь тем, что препятствовали совершенствованию нравственности, богословы постоянно ставили преграды успехам физики, политики, юриспруденции, философии. Самые великие умы, скованные собственными предрассудками или напуганные предрассудками других, не смели свободно мыслить и вынуждены были под страхом подвергнуться преследованиям лгать или делать невероятные усилия, чтобы ввести свои системы в рамки нелепых часто понятий, принятых богословием. 

      C другой стороны, если смирение столь необходимо для христиан, оно, казалось бы, точно так же необходимо для их учителей. Во всяком случае, от них можно было бы требовать достаточно смирения, чтобы они допускали возможность ошибок в своих построениях и метафизических гипотезах, чтобы они отказались от жестокой самонадеянности, внушающей им, что только они натолкнулись на истину, что надо преследовать и убивать тех, кто лишен привилегии видеть вещи такими же глазами. 

      Таковы те добродетели которые весьма старательно предписывают и проповедуют наши священные витии. Они называют их по преимуществу "богословскими" или "христианскими" - надо полагать, потому, что они полезны христианским богословам. Почти все прочие христианские совершенства являются производными от этих основных добродетелей и находятся в прямой и необходимой связи с ними. Таковы самоотречение, точное соблюдение обрядов, которые наши священники считают делом благочестия, покаяние, воздержание, церемонии, посредством которых церковь, по-видимому, хочет узнать, до каких пределов может доходить терпение, легковерие, нищета духа ее детей. Сюда, наконец, относится и рвение- добродетель, неизвестная язычникам. Но, как мы видели, благодаря ей утвердилось христианство, а ее служители сумели заставить королей и народы стать рабами их страстей. Эта добродетель всегда выражалась в том, чтобы мучить, ненавидеть, огорчать и тревожить людей во имя любви к их душам и неустанных забот об их спасении. 

      Правда, наши богословы часто говорят нам о "просвещенном" рвении, или о рвении "согласно со знанием", которое якобы крайне необходимо верующим, и бранят рвение слепое, потому что оно часто становится очень опасным. Но в сущности рвение "просвещенное", "согласное со знанием", так же трудно понять, как и "просвещенную набожность", о которой мы уже говорили. 

      В самом деле, в чем состоит знание набожного человека? Где может он почерпнуть знание, способное просветить его рвение? Ведь к указаниям разума религия не позволяет ему обращаться, да и вообще фанатизм всегда заставляет разум умолкнуть. Набожный человек обязан искать способов направлять свое рвение исключительно в "священном" писании, в советах наставников, в примерах святых. Но очевидно, что во всех этих источниках христианин может почерпнуть только совершенно слепое рвение, очень фанатичное, очень язвительное, очень буйное, очень вредное для общества. Если христианин обращается за советом к духовнику, то, поскольку последний обычно принадлежит к какой-нибудь партии, он найдет, что никогда не грешно проявить чрезмерное рвение, когда дело идет об интересах партии, к которой он принадлежит. 

      Одним словом, посредством евангельских добродетелей духовные тираны христиан имеют возможность заставить их нарушать самые элементарные требования человеческой нравственности, часто в корне противоположные скрытым целям духовенства. В глазах истинно верующего эта низшая нравственность должна всегда быть подчинена божественной, богословской морали. Вообще ему неустанно твердят, что "важнее повиноваться богу, чем людям". 

      Но что значит повиноваться богу, если не следовать распоряжениям духовенства, объявившего себя посредником и представителем божества на земле? Таким образом, повиноваться богу - значит верно следовать тому, что он предписывает в книгах, приписываемых ему духовенством. И когда бог в этих книгах случайно дает диаметрально противоположные предписания, то его толкователям предоставлено решать, какому из этих предписаний надо следовать в том или ином конкретном случае. Поэтому, когда интересы духовенства требуют наказания или истребления его врагов, тогда слово предоставляется "богу мести", "ревнивому богу", "богу воинств". Если, наоборот, интересы духовенства требуют спокойствия, тогда надо слушать "бога милосердия", "бога милости", "бога мира". 

      Христианский бог, как Янус,- бог двуличный, и служители его предъявляют верующим то или иное лицо сообразно с обстоятельствами. Так как заповеди, возвещенные в "священных" книгах, никогда не согласуются между собой, то духовенству принадлежит право взвесить обстоятельства и выбрать те заповеди, которые надо выполнить предпочтительно перед другими. При таком подходе к делу повиновение богу означает иногда творить добро, иногда - зло, иногда - подчиняться светской власти, а иногда - восставать против нее, иногда - жить в мире с согражданами, а то вносить смуту в общество. Словом, если бог иногда предписывает нам быть справедливыми, гуманными, мирными, снисходительными, если он предоставляет лишь себе самому право возмездия, то в других случаях он предписывает грабеж, убийство, мятеж, преследование, и он гневается за отказ отомстить за оскорбление его славы, то есть тщеславия духовенства. 

      Если "священные" книги христиан содержат элементы морали, полезной роду человеческому, то нельзя отрицать, что они заключают в себе в то же время принципы пагубной морали, способной потрясти весь мир. Римские первосвященники, как мы видели, часто вызывали ужасные беспорядки на земле, тысячи раз обагряли ее кровью, совершали страшнейшие перевороты. Но они всегда опирались на какие-нибудь тексты писания или на прямое распоряжение божества, когда они стремились разжечь ненависть народов и узаконить величайшие преступления. Очевидно, что в христианской религии толкователи всевышнего являются единственными распорядителями нравственности. Они могут по своему желанию создать справедливое и несправедливое, добро и зло. Словом, они могут при помощи Библии изменить самую сущность вещей. 

      Таковы стремления евангельской, или сверхъестественной, морали, которую богословы воздвигли на развалинах морали человеческой, общественной, естественной. Достаточно хорошо известно, почему они во все времена старались опорочить эту последнюю мораль. Будучи твердой и неизменной, она не всегда соответствовала менявшимся интересам духовенства. Поэтому религиозные вожди не только сами ею не руководятся, не только не разрешают наставлять в ней других, но они ее унижают, предостерегают христиан против нее, изображают ее как опасный продукт мирского развращенного разума и утверждают, что она может дать лишь "ложные добродетели". 

      Впрочем, проповедники христианства сами не знают этой морали, источник которой лежит в природе человека, в разуме, в отношениях, связывающих нас с себе подобными. Они не знают естественных мотивов, которые в состоянии сделать добродетель приятной и желанной ведь они приучились смотреть на бога как на тирана, чьи деспотические решения определяют судьбу рода человеческого, причем человек никогда не может критиковать его образ действий. Они привыкли не знать ничего святого, кроме того, что они находят в "священных" книгах, где на каждой странице встречаются категорические, произвольные, прихотливые предписания. Они с самого начала одурманены неистовой моралью, почерпнутой из опасных книг и таких же образцов. Они привыкли основывать нравственность на авторитете людей, ослепленных фанатизмом или развращенных корыстью. Поэтому они могут приписывать морали лишь химерические мотивы и не имеют ни малейшего представления об обязанностях человека по отношению к самому себе и о его долге по отношению к другим в соответствии с природой вещей. 

      Отсюда получается, что многие из них искренне думают или, во всяком случае, другим внушают, что тот, кто дерзает сбросить с себя иго религии или нападать на ее принципы, тем самым сокрушает основы нравственности и не имеет никакого представления о добродетели. Но легко заметить, что, нападая на неустойчивые принципы религии, неизменная естественная нравственность, нравственность, созданная для человека, может только выиграть от разрушения морали неопределенной, противоречивой, произвольной, подчиненной прихотям самых честолюбивых, жадных и корыстных людей. 

      Нравственность святых, как мы уже сотни раз доказывали,- это нравственность опасная, неосуществимая и совершенно бесполезная для общества. 

      Еще чаще нравственность святых является убийственной, бесчеловечной и пагубной для рода человеческого. 

      Нравственность мудреца всегда одна и та же, она постоянно предписывает нам трудиться для своего собственного благополучия, а разум показывает нам, что это благополучие может быть прочным лишь тогда, когда оно основано на благосостоянии, которое мы доставляем себе подобным. 

      Легко поэтому понять, что для того, чтобы получить представление о подлинной нравственности, надо почти всегда отказываться от пагубных принципов религии, которая, заменяя разум верой, никогда не позволяет человеку следовать указаниям природы и даже предписывает ему постоянно бороться против нее. Добрый христианин должен сам себя ненавидеть, он должен противиться самым законным своим наклонностям. Он должен остерегаться всего того, что может отвлечь его от его причудливых бредней. Он должен порицать в себе нежность к окружающим его существам. Он должен ненавидеть всех тех, у кого он предполагает наличие взглядов, оскорбительных для его религии. Отсюда ясно, что христианин, старающийся создать себе счастливое существование, привязанный крепко к жене, детям, родным, друзьям, снисходительный к чужим ошибкам,-такой христианин, повторяю, был бы человеком непоследовательным, которого природная доброта характера заставила отказаться от принципов христианской морали. 

      Евангельская мораль-единственная, которая может нравиться верующим. Их священники другой им не дают. При той постоянной неуверенности, в которую эта мораль повергает их на каждом шагу, им приходится обращаться за разъяснениями к священникам, чтобы удалить сомнения, обильно возникающие каждый миг в умах верующих. Впрочем, эта текучая и противоречивая мораль становится удобной для большинства людей. Они всегда находят в ней основания для оправдания того поведения, которое им больше всего подходит. 

      Особенно христианская мораль удобна, по-видимому, для людей желчных, завистливых, мстительных, честолюбивых и злобных, то есть людей с несчастным характером. Они всегда найдут в евангельской морали основания и предлоги, чтобы дать волю взрывам своего темперамента. Они видят, что Библия все это освящает, что у святых это получает почетное наименование "рвения", и они убеждены, что это может сделать их угодными богу. Что может быть удобнее для честолюбивого обманщика, чем найти в "священном" писании разрешение нарушать свои обязательства и нападать на государства нечестивых соседей? Что может быть приятнее для богослова, ревнивого к своему противнику или сопернику, чем объявить его еретиком? Что может быть выгоднее для набожного мужчины или женщины, чем иметь возможность вредить врагам и поносить их злословием и клеветой, оправдывая это священным словом "рвение"? Если набожность имеет свои неприятные стороны, то она дает и наслаждение: она часто дает возможность верующему свято вонзить кинжал в сердце врага. 

      Вообще служители религии очень легко приспособляются к страстям и порокам верующих. Ввиду извлекаемых отсюда выгод они проявляют снисходительность к самым вредным наклонностям, которые они называют "слабостями" и объявляют следствиями "немощности человеческой". Духовенство все прощает тому, кто обнаруживает глубокую набожность. 

      Что еще требуется, чтобы оценить мораль, дающую стольким людям возможность удовлетворять свои самые порочные наклонности и дать простор - с соизволения самого божества - своим дурным настроениям, прирожденным и благоприобретенным? Отнимите у желчного святоши мораль, позволяющую ему удовлетворять свой мрачный и злобный нрав, и он перестанет быть святым. Он будет играть в обществе роль просто гнусного и презренного человека. Он станет тогда предметом жалости или ненависти. Он и сам будет стыдиться своей злобы и бесполезности. 

      Для подавляющего большинства христиан не существует истинной нравственности. Под влиянием наставлений вождей у христиан мало кто осмеливается размышлять о человеке, чтобы установить его подлинные обязанности по отношению к себе самому и к другим. Немногие люди на земле дают себе труд мыслить самим. Большинство находит, что гораздо проще предоставить другим тяжелую обязанность мыслить. В результате регулирование нравственности поручено прихоти сословия людей, которые во все времена существовали лишь при помощи обмана, сказок, чудес и лжи. Моралисты этого сорта никогда не были расположены просветить тех, кто сделал их властителями дум. Они старались лишь поразить своими химерами, напугать призраками, нагрузить обрядами, покаяниями и церемониями, полезными и прибыльными для них самих, удивить ложными добродетелями. Толпа восхищалась всеми этими выдумками, так как она никогда ничего в них не понимала. Она послушно подчинялась всем этим прихотливым предписаниям, потому что вообразила, что легко сумеет угодить богу, подчиняясь обязанностям, требующим лишь покорности и послушания. Словом, каждому казалось, что он может быть добрым христианином, не давая себе труда размышлять и приобретать какую бы то ни было реальную добродетель. 

      Для большинства людей религия-чисто машинальное занятие, которое они с самого начала привыкли рассматривать как нечто очень важное для них. На миллион христиан, считающих себя обязанными соблюдать предписания своей религии, не найдется, может быть, и десяти, которые решились бы спросить себя, какова может быть реальная польза всех обрядов и правил, которым они рабски следуют. Предостерегаемые с детства против всякой проверки я всякого рассуждения, они становятся на всю жизнь просто автоматами, двигающимися по воле священников. Последние сумели при помощи веры превратить их в послушные машины, в движении которых мысль никогда не принимает участия. 

      При таких настроениях верующие, часто сами не зная почему, по распоряжению своих священников предаются то печали, постам, покаяниям и слезам, то радости. Вера, как уже сказано было, во всех христианских сектах выражается в машинальном повиновении взглядам, обычаям, обрядам и ритуалам, придуманным священниками, которым привыкли доверять и которые, каждый на свой манер, время от времени приводят в действие машины, доставшиеся на их долю. 

      Среди христианских сект некоторые нагружены обрядами больше, другие меньше. У протестантов эти автоматы менее послушны. Они частично сбросили с себя это иго, и потому им не окончательно запрещено пользоваться рассудком. Тем не менее мы видим, что они весьма послушны своим священникам, которые могут по своему желанию возбуждать их набожность и приводить в действие их душевные страсти. 

      Но особенно тяжело подобные цепи во все времена давили подданных римского первосвященника. Они - вьючные животные христианства. Обремененный таким же количеством установленных церемоний, как еврей, католик в течение всей своей жизни не может, так сказать, шагу ступить без вмешательства попов. От рождения до смерти и даже после смерти они ни на минуту не выпускают из виду добычи, которой завладели. Как только он родился, они его крестят, затем укрепляют в вере, конфирмуют его. Они воспитывают и ежедневно просвещают его по-своему, проникают в поры его совести. Они время от времени примиряют его с небом, причащают его, женят, хоронят, молятся о нем. А из всех мистических и духовных обрядов всегда проистекает какая-нибудь мирская выгода для священников. Со смертью власть и доходы римского духовенства не прекращаются. Они весьма благоразумно позаботились распространить свою власть даже на неведомые страны того света. 

      Для набожного католика благочестие состоит в том, чтобы посещать церковь и там почаще воздавать поклонение своим духовным вождям, слушать обедни, петь на незнакомом языке литургические песнопения, в которых весь народ ничего не понимает, благоговейно взирать на таинственные церемонии, внимательно слушать проповеди о догмах, ему непонятных, воздерживаться от мяса в определенные дни, периодически падать на колени у ног священника, имеющего право рыться в его самых сокровенных мыслях, с глубоким благоговением исповедываться и причащаться, в надежде, что действие таинства сделает его угодным богу, крепко верить, что он питается этим богом, которого чары попов сумели неизреченным образом заставить войти в хлеб. 

      Высшее совершенство состоит в частом повторении этих самых церемоний. При тщательном соблюдении всех этих важных обязанностей всякий набожный человек считает себя очень важной персоной. Очень довольный своим поведением и убежденный, что бог не менее доволен им, он не дает себе труда допытываться, не обязан ли он еще чем-нибудь прочим смертным. Ведь на его стороне священники, которым он щедро платил за все виды невидимой благодати, полученной из их рук. В награду они указывают на него как на святого и разъясняют ему, что он может некогда претендовать на честь канонизации, особенно если он выделился в церкви рвением и умерщвлением плоти. Вот к чему сводятся все христианские добродетели! Они явно служат лишь интересам духовенства. Они не приносят никакой реальной пользы остальному обществу. А между тем этими церемониями во многих странах подменяют правила морали и наставления разума! 

      Несмотря на столь явную бесполезность этих детских маскарадов, наши духовные шарлатаны беспрестанно выхваливают нам их применение. Послушать их - можно подумать, что их установления производят удивительнейшее действие на нравы народов. Можно было бы получить уверенность, что нельзя выбросить ни одной из этих благочестивых игрушек, не подвергая величайшей опасности благополучие народов. 

      Чтобы опровергнуть эти утверждения, достаточно открыть глаза и кинуть взгляд на католические страны Европы, на самые набожные нации, то есть на самые покорные духовенству, на страны, где божественное могущество священников ни с чьей стороны не встречает противодействия, где, одним словом, царит, по их мнению, самая чистая вера. 

      Найдем ли мы просвещение, добродетель, вполне почтенные нравы в Италии, представляющей в течение многих веков владение римского первосвященника? Найдем ли мы все это в Испании и Португалии, откуда короли в союзе со священниками огнем и мечом изгнали ересь и свободу мысли? Мы видим, что эти несчастные страны погружены в невежество и пороки. Мы видим там верующих, которым одно название еретика внушает ужас, пустосвятов, которые ни за что на свете не решатся нарушить пост и вкусить мяса, робкие души, считающие, что они уже осуждены, если упустили соблюсти самое незначительное из предписаний церкви, кающихся, которые регулярно складывают свои грехи к ногам священника или монаха, набожных людей, очень часто принимающих святое причащение, безумцев, бичующих себя самым варварским образом, чтобы искупить свои грехи, паломников, которые с четками за поясом отправляются в далекое странствие, чтобы молить какого-нибудь святого о заступничестве и смиренно простереться ниц перед чудотворным скелетом или мумией. Мы там видим мотов, которые ради блага своей души раздают при жизни или завещают после смерти все свое имущество монахам или монастырям. 

      Но среди всего этого множества набожных людей нам будет стоить величайшего труда найти хотя бы одного человека, действительно знающего свой долг и имеющего некоторое представление о подлинной добродетели. Мы увидим, что в этих святых странах набожность сочетается с самой необычайной развращенностью нравов. Мы видим, что церкви, исповедальни, часовни святых заполнены там куртизанками, прелюбодеями, сводниками, обманщиками, мошенниками, развратниками, которые, несмотря на свою обычную безнравственность и гнусное ремесло, приходят туда весьма регулярно, чтобы уплатить дань, которую они, по их мнению, должны своей святой религии. Часто можно видеть, как они в виду алтаря пускают в ход свои подлые таланты, профанируя церковь преступными интригами. Однако эти люди смотрят на эти места как на священные и исполненные величия божьего. В этих церквах мы видим набожных преступников, которые, рассчитывая на легкость искупления, всегда охотно даруемого церковью, позволяют себе измены, жестокую месть, убийства, удары ножа, отравления. Наконец, мы видим, что храмы божьи и монастыри странным образом профанируются, являясь неприкосновенным убежищем для всех злодеев, желающих уклониться от карающей руки светского правосудия. Когда-то в Испании убийцы заказывали мессы за упокой души того, кого они собирались убить. Священники внушали им, что, приняв такую меру предосторожности, они наверно не промахнутся. Собор издал канон, чтобы прекратить это злоупотребление. 

      Таким образом, служители алтарей под покровом своих иммунитетов становятся покровителями преступления и противятся общественной безопасности. Будучи непримиримы только по отношению к ереси, ибо она вредит их власти, эти мнимые столпы нравственности проявляют снисходительность к злодеяниям, весьма вредным для прочих граждан. Правда, эти руководители сами нуждаются в снисходительности, которую они проявляют по отношению к другим. В этих странах послушания и веры мы видим, что священники и монахи, погруженные в грубейшее невежество, ставшие порочными из-за праздности, развращенные довольством и богатством, уверенные в своей безнаказанности и даже в защите со стороны главарей, бесстыдно предаются излишествам разврата, нагло покушаются на целомудрие женщин и превращают даже монастыри в публичные дома. Во что же может вылиться нравственность народов, руководимых такими учителями? Пророк правильно сказал: "И стал священник таков же, как и народ". 

      Испанцы и португальцы, по общему мнению, являются народами современной Европы, на которых религия в течение многих веков имела наибольшее влияние. Их короли, из суеверия или по политическим соображениям, при помощи инквизиции и бесчисленных насилий изгнали из своих государств ереси, образование, свободу мысли. К чему же это привело? Эти короли царствовали над самыми невежественными, ленивыми, тупыми, порочными и злыми подданными на земле. Никто не может без содрогания читать о тех жестокостях, которые жадность, прикрывающаяся маской религии, побуждает творить в Америке этих столь католических и столь набожных испанцев. Лас-Казас - епископ, сам принадлежащий к этой нации,-сохранил нам подробные сообщения об ужасах, которые они хладнокровно совершали над перуанцами, мексиканцами, караибами и так далее. Эти подлые христиане смели обращаться с ними как с дикарями, тогда как они сами вели себя по отношению к ним не как существа, принадлежащие к человеческому роду, а как адские духи, которые рьяно взялись бы за истребление рода человеческого. Америка, почти все население которой поголовно уничтожено варварством этих чудовищ, свидетельствует всему миру, что самые набожные народы могут состоять из величайших преступников, людей, совершенно лишенных естественных чувств. 

      Если спросят, как это могло случиться, что народ не знал или заглушил в себе всякое чувство человечности, то мы скажем, что этим извращением испанцы, очевидно, обязаны христианской религии. Попы приучили их смотреть на тех, кто не разделяет их верований, не как на людей, а как на животных. Аутодафе, жестокие казни инквизиции, при которых испанцы видели, как еретики при полном одобрении народа становятся игрушкой жестокости духовенства, внушили им представление, что можно таким же образом обращаться с индейцами-идолопоклонниками, сделать их забавой для самой утонченной жестокости. В результате испанцы мучили индейцев единственно ради забавы и стали, наконец, убивать их, чтобы скармливать собакам. 

      Нам, конечно, скажут, что настоящими причинами ужасного обращения испанцев с индейцами были скупость, жадность и жажда золота. Но мы на это ответим, что никогда эти страсти не довели бы их до подобного варварства, если бы религия не убедила их, что можно без стеснения удовлетворять свою жадность за счет идолопоклонников или неверных. Таким образом, религия, во всяком случае, дала испанцам предлог для того, чтобы проявить свою алчность и жестокость. А этого предлога они бы не имели, если бы не жестокая религия, которая и вообще не позволяла им понять гнусность своего поведения. 

      Таково великолепное действие христианской религии в странах, где она удержалась в наивысшем блеске. Таково ее влияние на нравственность духовенства, которое ее проповедует, и народов, которые детски-послушно ей следуют. К тому же очевидно, что политика римского духовенства требует, чтобы его рабы развращались. Оно умеет извлекать выгоду из их излишеств и распущенности. Суеверный человек, когда грешит, знает, что совершает грех, и испытывает укоры совести. Чтобы утишить эти укоры, ему приходится рано или поздно прибегать к церкви. Таким путем церковь нашла способ извлекать выгоды из поступков людей и взимать налог с всеобщей распущенности. 

      Эти размышления, основанные на неопровержимых фактах, могут служить ответом тем, кто выхваливает нам удивительное действие тайной исповеди, введенной в римской церкви много веков назад и бывшей одной из прочнейших опор ее власти. 

      Многие видят в необходимости заявлять священнику о своих проступках и открывать ему свои самые тайные мысли узду, способную сдержать людские страсти. Чтобы понять ложность этого представления, достаточно посмотреть, находим ли мы больше нравственности и меньше преступлений в странах, где тайная исповедь существует, чем в странах, где она после реформации отменена. 

      Судя по только что обрисованной картине нравов Италии и Испании, есть все основания опасаться, что сравнение окажется не в пользу страны, где исповедь принята. Вообще в протестантских странах мы видим больше нравственности и приличия, чем в странах католических. В швейцарских кантонах и в округах Голландии порок не выступает так открыто, как в королевствах "католического короля" и в папском государстве. 

      Вообще нравственность зависит в значительной степени от воспитания, от общественного мнения, от большего или меньшего распространения образования, от талантов и доблестей правителей и от разумности законов. 

      Невежественный народ, находящийся под дурным управлением, будет обладать только той нравственностью, которую дает ему религия. А эта нравственность, как мы видели, не может сделать людей лучшими. Вопреки постоянным декламациям святых витий, имеющих достаточно сильные основания для того, чтобы отвергнуть простоту, вернее, тупое варварство прежних веков, всякий человек, читавший историю, признает, что с возрождением наук нравы народов явно улучшились. Люди, став в общем гораздо менее набожными, сделались более мягкими, гуманными, обходительными. Короли менее жестоки и уж не такие тираны. Воители уже менее свирепы. Древнее варварство и злобность наших предков встречаются лишь в тех странах, где духовенство сумело продолжать политику травли просвещения и свободы мысли. Нации, наиболее просвещенные, наиболее свободные, наиболее мудро управляемые, наконец, наименее суеверные, будут заключать в себе наибольшее число добродетельных подданных. Дурные короли всюду развращают народы. Падение нравов становится еще более глубоким, когда тирания и суеверия соединяются вместе, чтобы сделать людей невежественными и злыми. 

      Как бы то ни было, исповедь перестает быть уздой с того момента, как она входит в привычку. Это можно легко наблюдать в странах, где этот обряд утвердился. К тому же нет ничего более способного уменьшить страх перед преступлением, чем внушаемая народам мысль, что есть существа, получившие от самого бога власть отпускать грехи. Верующие в это люди, часто сочетающие легковерие с порочностью, как только их начинают мучить укоры совести или у них возникает суеверный страх, прибегают к исповеди, чтобы восстановить на время душевное спокойствие. Затем они снова начинают грешить на новый счет и нисколько не стараются исправиться. Человек, не решающийся отказаться от своих склонностей, должен был бы быть особым неудачником, чтобы среди такого множества священников, занимающихся распределением "отпущений", не найти такого, который простил бы ему его слабости. Вся жизнь большинства христиан представляет собою круговорот исповедей и прегрешений. Отсюда ясно, что эта пустая церемония отнюдь не может сдержать страсти и уменьшить число беззаконий. 

      С другой стороны, закоренелые грешники и великие преступники вовсе не ходят на исповедь либо, исповедуясь, не открывают своих настроений, которые были бы для них слишком позорны. Самые отъявленные преступники, даже те, которые ежедневно рискуют попасть за свои злодеяния на виселицу, обычно люди верующие. Они верят в наказание на том свете, верят в действительность исповеди. Но они откладывают ее к старости или к моменту смерти. Ведь они убеждены, что для того, чтобы загладить все беззакония, достаточно исповедаться и на минуту покаяться в преступлениях всей жизни. Таким образом, христианская религия утешает величайших злодеев и возбуждает приятные надежды у тех, которые за всю свою жизнь на земле творят только зло. Нет такого преступника, который не говорил бы себе каждый день, что искреннего "peccavi" ("грешен") достаточно, чтобы доставить душу в рай. 

      Нельзя, однако, отрицать, что обряд исповеди имел и имеет довольно часто кое-какие хорошие результаты. Этот метод, не годный для того, чтобы внушить страх людям, состарившимся в преступлениях или утвердившимся в пороках, может остановить робких людей. Но они как раз никогда не являются такими людьми, от которых общество имело бы основание ожидать опасных эксцессов. Мы видим, что иной раз церковное покаяние удерживает робкого верующего от кое-каких дурных поступков, побуждает его решиться на некоторые мелкие исправления. Но что касается крупных воров, взяточников, откупщиков, пиявок, сосущих кровь общества, то мы не видим, чтобы религия заставляла их даже в минуту смерти возвратить ограбленным ими несчастным богатство, накопленное бесчестными путями, грабежом и обманом в течение всей жизни. В таких случаях умирающий кающийся довольствуется обычно тем, что благочестиво завещает или дарит кое-что церкви или странноприимным домам и не сомневается, что после этого его душа спасена. Священники умеют использовать особенно последние минуты жизни грешников весьма выгодным для себя образом. Умирая, христиане доставляют духовенству гораздо больше барыша, чем в течение всей жизни, даже самой набожной. 

      Но если исповедь дает обществу кое-какие незначительные частные выгоды, то они явно уравновешиваются общими невыгодами, дающими ясно чувствовать опасность этого замечательного обряда. Институт покаяния-опасное орудие в руках духовенства. Здесь-то обладатели власти "связывать и разрешать" могут сильно волновать умы кающихся. От них начинает зависеть покой семьи, ибо они знают все ее тайны. Здесь духовник очень часто совращает кающуюся. Здесь священник подвергается искушению использовать для своей выгоды пороки женщины, над которой ее откровенное признание своих любовных дел дает ему неограниченные права. Здесь-то мы видим, как наставники злоупотребляют наивностью наиболее набожных женщин и толкают их к пороку под предлогом "мистической набожности". Здесь состоящий в безбрачии может найти утешение от строгости целибата. Здесь ловкий монах добивается лишения родственников наследства в пользу своего монастыря. Здесь лукавый поп может разжигать святую ярость, затевать заговоры, ударять в набат к бунту, точить ножи фанатизма, уничтожать врагов своей партии, вызывать подражания примеру Аода, потрясать государство. Словом, история учит нас, что именно в исповедальне были задуманы величайшие преступления. 

      Формулируя свои представления об исповеди, мы скажем вместе с одним просвещенным человеком, что "исповедь, может быть, и хорошая вещь, но отпущение - вещь очень плохая". Или лучше: многочисленные невыгоды этого обряда бесконечно перевешивают незначительные выгоды, какие он в редких случаях может дать. 

      Конечно, мы не можем сомневаться, что этот благочестивый обряд, как и все хитро придуманные римской церковью догмы и обряды, очень выгоден духовенству и был для него неистощимым источником власти и богатства. Если исходить из интересов этого сословия, мы признаем все эти установления мудрыми, удивительными, глубокими. С самого основания христианства его вожди и пастыри, как мы могли в этом убедиться, трудились на пользу себе самим с успехом, который казался бы действительно чудом, если бы не знать, до чего может дойти легковерие народов и их склонность к суеверию. 

      Одна и та же политика всегда руководила духовенством, от Моисея до наших дней. Мы видели, что основоположники христианской религии верно шли по стопам иудейских жрецов и пророков. Целью и тех и других было господствовать над умами и привольно жить за счет тех, кому они проповедовали свое учение. В этом, очевидно, заключается план всех обманщиков, использовавших во всех странах имя божества для обмана людей. 

      Апостолы и их ученики, вожаки зарождающегося движения, встретив помехи на пути к выполнению своих задач, применяли все средства, чтобы воздействовать на души и вербовать приверженцев. Сначала они демонстрировали большую кротость, неистощимое терпение и - особенно - абсолютное бескорыстие. Когда секта окрепла, епископы, преемники апостолов, приобрели деспотическую власть над верующими, стали абсолютными господами над ними и их имуществом и, наконец, возбудили в них достаточно безрассудное неистовство, благодаря которому те предпочитали идти на пытки и смерть, чем отказаться от удивительного учения, которое они получали от своих учителей. 

      Мы показали, какими средствами пользовались эти святые политики, чтобы оторвать своих слушателей от земли и привязать их исключительно к своим духовным вождям. Мы видели, что мрачные представления о конце света были очень пригодны, чтобы вызвать всеобщее отрешение от дел земных, и что христианские пастыри с успехом использовали эти представления, чтобы стать собственниками и распорядителями благ, к которым они сумели внушить верующим презрение. Мы отметили, что с самого начала существования церкви ее служители внушали своим приверженцам самое высокое мнение о своих особах, о непогрешимости их знаний и божественном авторитете. 

      Вся религиозная система христиан от ее возникновения до наших дней имела целью, как мы это показали, возвышение духовенства и унижение мирян. При помощи веры, необходимость которой служители церкви настойчиво проповедовали, народы застыли в своем первоначальном невежестве, в вечном детстве, и это заставило их оставаться под опекой своих наставников. И короли и их подданные в одинаковой степени не в силах были поднять свои веки, отягощенные верой, и все время только тем и заняты были, чтобы трудиться ради величия и богатства церкви и поддерживать ее власть. 

      Служители церкви в каждый век изобретали разные догмы, создавали себе новые права, придумывали обряды, дававшие повод взимать новую дань с народов. Никто не смел сомневаться в законности их прав, вожди указывали на божественный источник их или они ухитрялись найти их официально установленными в священном писании. Королям и народам приходилось склоняться под небесным игом этих толкователей воли всевышнего. Короли становились исполнителями их решений, мстителями за их обиды, преследователями их врагов. Если короли отказывались угождать их святой воле, их объявляли тиранами и лишали власти, которой духовенство признавало их недостойными, раз оно не могло извлечь из нее пользу. Нравственность этих людей, почерпнутая из двусмысленных изречений Библии, была всегда неустойчива и тем самым подчинена всегда политическим целям тех, кто выступает от имени божества. Религиозная система поработила королей, заключила народы в оковы, осудила разум, отменила науку, задушила искусства и промышленность, сделала нравственность сомнительной. А богословы добились того, что стали царствовать над миром, который они покрыли густым мраком.

     Все страницы на одном файле (откроется в новом окне)     

www.leotaxil.ru- Интернет библиотека во славу святого Таксиля - величайшего писателя всех времен и народов. Действительно образец литературы достойной подражания который вправе называться классикой! Не то что унылое г***о которое обычно называют классикой сейчас. А на самом деле просто попса своего времени и евангелие для атеистов.