Интернет библиотека во славу святого Таксиля (leotaxil.ru)
| Нашли что - то интересное? Сделайте отметку об этом с ссылкой на эту страницу в пару кликов, чтобы не забыть что и где: Можно не бояться захломить многочисленными постами из книги свою стену в соц. сетях. Ведь потом из всех этих сообщений можно сделать один пост или статью, а все лишние сообщения удалить! |
Природа и ее стихии, как мы только что видели, были первыми божествами людей. Люди всегда начинают с обожествления материальных предметов, и каждый индивид, как уже было сказано нами и как это можно наблюдать у диких народов, создает себе отдельного бога из всякого физического предмета, в котором он видит причину интересующих его явлений; он никогда не пытается искать за гранью видимой природы источник того, что происходит с ним самим или же свидетелем чего он является; наблюдая повсюду только материальные действия, он приписывает их причинам того же порядка; неспособный при наивности своей первобытной мысли на те глубокие и тонкие умозрения, которые являются плодом досуга, он не выдумывает причину, отличающуюся от предметов, привлекающих его внимание, или обладающую совсем иной природой, чем все, что его окружает.
Наблюдение природы было первым предметом исследования людей, имевших достаточный досуг для размышлений; их внимание не могло не быть привлечено явлениями видимого мира. Восход и заход небесных светил, периодическая смена времен года, перемены в атмосфере, плодородие и бесплодие полей, польза и вред дождей, благотворные и пагубные действия огня — все это должно было наводить людей на размышления. Они должны были, естественно, думать, что существа, движущиеся, как это показывают наблюдения, сами собой, действуют в силу своей собственной энергии; в зависимости от доброго или дурного влияния этих существ на обитателей земли им стали приписывать способность и желание помогать людям или вредить им. Кто впервые стал оказывать влияние на диких, грубых, рассеянных по лесам людей, занимающихся охотой и рыболовством, ведущих бродячий образ жизни и вовсе не привязанных к земле, из которой эти люди не умели еще извлекать выгод? Это всегда были наблюдатели более опытные и лучше знающие природу, чем окружающие их народы или, вернее, чем невежественные и лишенные всякого опыта отдельные лица. Пользуясь превосходством своих знаний, они сумели оказать добро людям, предоставить в их распоряжение полезные открытия и изобретения, снискав доверие несчастных, которым они пришли на помощь; голые и голодные дикари, подверженные действию непогоды и нападениям хищных зверей, разрозненно жившие в пещерах и лесах, с трудом добывавшие себе охотой жалкое пропитание, не имели, конечно, досуга, необходимого для открытий, способных облегчить их труд; эти открытия всегда являются продуктом общественной жизни; разрозненно живущие существа ничего не способны открыть, да и вряд ли думают об открытиях. Дикарь — это существо, пребывающее в вечном детстве; он не способен выйти из этого состояния, если его не извлекут из его жалкого существования. Держась вначале подозрительно и дичась, он мало-помалу привыкает к тем, кто делает ему добро; побежденный их благодеяниями, он начинает оказывать им доверие, доходящее под конец до готовности пожертвовать своей свободой.
Обычно из среды цивилизованных народов выходили люди, приносившие с собой социальные навыки, умение возделывать землю, искусства, законы, богов, религиозные обряды и учения семействам или ордам, жившим разрозненно и не объединившимся в народ. Они смягчали нравы этих дикарей, объединяли их, учили их пользоваться своими силами, помогать друг другу, чтобы легче удовлетворять свои потребности. Делая таким образом существование дикарей более счастливым, подобные люди добивались любви и уважения последних, приобретали право предписывать им взгляды, заставляли их усвоить те учения, которые эти благодетели создавали сами или заимствовали у цивилизованных народов, из среды которых они выходили. История показывает нам, что знаменитейшими законодателями были люди, которые, обогатившись полезными знаниями, имеющимися у цивилизованных народов, научили беспомощных и невежественных дикарей искусствам, которых последние до того не знали. Таковы были Вакх, Орфей, Триптолем, Моисей, Нума, Замолксис — одним словом, те первые люди, которые научили народы возделывать землю, дали им науки, богов, обряды, таинства, теологию, юриспруденцию.
Может быть, нас спросят, не жили ли первоначально рассеянно народы, живущие в наше время вместе?
На это мы ответим, что подобное рассеяние могло происходить не раз; оно вызывалось страшными катастрофами, театром которых, как мы видели, неоднократно был земной шар; но о тех отдаленных временах, когда это происходило, история не сохранила никаких воспоминаний. Возможно, что приближение комет нередко вызывало на земле всемирные катаклизмы, каждый раз уничтожавшие большую часть человеческого рода. Люди, спасшиеся от подобных катастроф, ввергнутые в бедственное положение и испытавшие ужас, не могли сохранить для своего потомства знаний, уничтоженных несчастьями, свидетелями и жертвами которых они были: подавленные страхом, эти люди могли сообщить нам о пережитых ими ужасных событиях только какие-то неясные предания; они не могли передать нам взглядов, теорий и искусств, предшествовавших эпохе этих всемирных переворотов. Возможно, что люди существовали на земле всегда, но в различные периоды они гибли вместе со своими памятниками и своими науками. Те, кто переживал эти периодические перевороты, каждый раз образовывали новую человеческую расу, которая с течением времени путем опыта и исследования мало-помалу извлекала из забвения открытия первобытных времен. Может быть, от этих периодических переворотов в жизни человечества зависит его глубокое невежество в наиболее важных для него вопросах. Вот, может быть, настоящий источник несовершенства наших знаний, недостатков наших политических и религиозных учреждений, вдохновителями которых всегда были страх, неопытность и детские предрассудки, благодаря которым человечество повсюду находится как бы в состоянии детства, иными словами, не способно руководствоваться указаниями разума и выслушивать голос истины. Если судить о человечестве по той медлительности, с какой осуществляется его прогресс во многих областях жизни, то можно было бы сказать, что оно только выходит из колыбели или же что ему никогда не суждено достигнуть зрелого возраста и внять голосу разума. Эти гипотезы, без сомнения, покажутся рискованными тем, кто достаточно не размышлял о природе, В прошлом мог быть не один всемирный потоп, со времени возникновения земного шара могло быть множество других потопов. Сам земной шар, может быть, представляет собой какое-то новое произведение природы; возможно, что он не всегда занимал то место, которое занимает теперь (см. ч. I, гл. VI). Как бы ни относиться к этому, несомненно, что земной шар независимо от внешних причин, которые могут совершенно изменить его внешний вид (например, столкновение с кометой), содержит в себе причину, способную совершенно изменить его. Действительно, земля помимо ежедневного и заметного движения обладает очень медленным и почти незаметным движением, в силу которого на ней все должно меняться: это движение, от которого зависит предварение равноденствий, наблюдавшееся Гиппархом и другими астрономами. В силу этого движения земля должна через несколько тысяч лет совершенно измениться; моря должны под конец занять то место, которое теперь занимает суша. Таким образом, ясно, что земной шар находится в непрерывном изменении, как и все вещи в природе. Древние знали движение земли, о котором я говорю; по-видимому, оно-то и дало начало их учению о великом годе, величину которого одни определяли в 36 525 (у египтян) или в 36 425 лет (у сабеян) и так далее, между тем как другие доходили в своих цифрах до 100 000 и даже до 753 200 лет (см. т. XXIII мемуаров Академии надписей).
К всеобщим катастрофам, которые испытала земля в разные эпохи, надо присоединить еще катастрофы частного порядка, например наводнения, землетрясения, подземные пожары, которые могли заставить отдельные народы рассеяться и забыть все то, что они до этого знали.
Как бы мы ни отнеслись к этим гипотезам,— предположим ли, что человечество существовало на земле всегда или же что оно является недавним и недолговечным произведением природы,— нам будет нетрудно добраться до происхождения многих существующих народов.
Мы всегда находим их в диком состоянии, то есть состоящими из разбросанных семейств; эти последние объединяются по зову некоторых законодателей или пророков, которые дают им законы, богов, вероучения и оказывают разные благодеяния. Эти лица, превосходство которых было признано народами, установили национальные божества, оставив отдельным индивидам богов, которых те создали себе в соответствии со своими собственными взглядами, или заменив таких богов другими, заимствованными из мест, откуда они прибыли сами.
Чтобы лучше запечатлеть в умах людей свои уроки, эти лица, став учителями, вождями и наставниками зарождающихся обществ, начали обращаться к воображению своих слушателей. Поэзия своими образами и выдумками, своей гармонией и ритмом поразила мысль народов, запечатлев в их памяти те идеи, которые им хотели сообщить; в поэзии вся природа вместе со всеми ее частями подверглась олицетворению; земля, воздух, вода, огонь получили разум, мысль, жизнь; стихии были обожествлены. Небо, это окружающее нас необъятное пространство, стало первым из богов; время, его дитя, уничтожающее свои собственные творения, сделалось неумолимым божеством, которого стали бояться и почитать под именем Сатурна; эфирная материя, тот невидимый огонь, который оживляет природу, проникает и оплодотворяет все существа, является принципом движения и теплоты, был назван Юпитером; он вступил в брак с богиней воздуха Юноной; сочетания Юпитера со всеми существами природы были символизированы рассказами о его превращениях и бесконечных прелюбодеяниях; его снабдили молнией, указывая этим, что он производит метеорологические явления. В тех же сказках солнце, это благодетельное светило, так сильно влияющее на землю, стало Озирисом. Белом, Митрой, Адонисом, Аполлоном; природа, опечаленная периодическим удалением солнца, превратилась в Изиду, Астарту, Венеру, Кибелу. Наконец, все части природы были олицетворены: море оказалось под властью Нептуна; огонь был обожествлен египтянами под именем Сераписа, персами — под именем Ормузда, или Оромаза, римлянами — под именами Весты и Вулкана.
Таково подлинное происхождение мифологии. Дочь физики, украшенная поэзией, она имела своей целью изображать природу и ее части. Достаточно несколько внимательнее присмотреться к древности, чтобы с легкостью убедиться, что все эти знаменитые мудрецы, законодатели, жрецы, завоеватели, просвещавшие народы в их детстве, сами почитали или заставляли народы почитать действующую природу, или великое целое, рассматриваемое под углом зрения его различных качеств или действий; это великое целое они обоготворяли; его части они олицетворяли; необходимость его законов они толковали как судьбу; и наконец, аллегория скрыла способ действия этого великого целого, а его части были представлены в символах и образах языческих вероучений. Греки называли природу божеством с тысячей имен. Все языческие божества были просто природой, рассматриваемой с точки зрения различных ее функции и сторон. Эмблемы, которыми украшали эти божества, подтверждают настоящую истину. Различные точки зрения на природу породили многобожие и идолопоклонство. (М. Бенуа, Критические заметки против Толанда, стр. 258.)
Чтобы убедиться в этой истине, достаточно заглянуть в сочинения древних авторов. «Я думаю,— говорит Варрон1, — что бог есть душа вселенной, которую греки назвали и что сама вселенная есть бон». Цицерон говорит: («Так называемые боги — это собственно природа вещей».) Тот же Цицерон говорит, что в элевзинских, лемносских и самофракийских таинствах посвященным объясняли скорее природу, чем богов: Прибавьте к этим авторитетам «Книгу премудрости», гл. XIII, ст. 10; гл. XIV, ст. 15 и 22. Плиний говорит очень догматически:
«Следует полагать, что мир или то, что заключено под обширным пространством небес, есть само божество, вечное, необъятное, не имеющее ни начала, ни конца».
Чтобы дополнить доказательства вышеизложенного и показать, что истинным объектом поклонения языческой древности было великое целое, вселенная, природа, мы приведем здесь начало гимна Орфея в честь бога Пана:
«О Пан! Я взываю к тебе, о могучий бог, о всеобъемлющая природа! Я взываю к небесам, морям, земле, питающей все, и к вечному огню, ибо это твои члены, о всемогущий Пан!» и так далее.
В подтверждение этих взглядов приведем также данное одним современным ученым весьма убедительное и остроумное объяснение легенды о Пане, а также образа, в котором его представляли.
«Пан,— говорит этот ученый,— судя по значению его имени, — это эмблема, служившая древним для обозначения совокупности вещей: он олицетворял собой вселенную и, по мнению ученейших философов древности, был первым и древнейшим и» богов. Черты, которыми его наделяли, образуют как бы портрет природы и дикого состояния, в котором она находилась вначале. Пятнистая шкура леопарда, которой прикрывался этот бог, олицетворяет усеянное светилами и созвездиями небо. Образ Пана складывается из частей, из которых одни соответствуют разумному существу, то есть человеку, а другие — такому лишенному разума существу, как козел. Подобным же образом вселенная состоит из управляющего всем разума и плодотворных стихий: огня, воды, земли и воздуха. Пан любит преследовать нимф: это соответствует потребности природы во влаге для всех ее произведений и означает, что этот бог, как и природа, настойчиво стремится к самовоспроизведению. Согласно египтянам и древнейшим греческим мудрецам, у Пана не было ни отца, ни матери; он вышел из Демогоргона в то же самое мгновение, что и его роковые сестры — Парки; это прекрасный символ того, что вселенная была творением некоей неизвестной силы и что она была создана согласно неизменным отношениям и вечным законам необходимости! Но особенно знаменательный и пригодный для выражения идеи гармонии вселенной символ — это таинственная свирель Пана, состоящая из семи трубок неравной величины, приспособленных к тому, чтобы издавать правильнейшие и совершеннейшие созвучия. Орбиты, описываемые семью планетами нашей солнечной системы, обладают различными диаметрами, время обращения этих планет и их массы неравны между собой, но из порядка их движений вытекает наблюдаемая нами на небе гармония» и так далее. Этот отрывок сообщил мне один мой друг; он взят из английской книги, носящей заглавие «Letters conceming Mylhology»2. Вряд ли можно сомневаться в том, что мудрейшие из язычников поклонялись природе, которую языческая мифология, или теология, обозначала бесчисленными названиями и различными эмблемами. Даже платоник Апулей3, привыкший к мистическим и невразумительным понятиям своего учителя, называет природу («родительницей вещей, госпожей всех элементов, изначальной прародительницей поколений... матерью звезд, родительницей времен, госпожей всего мира»). Вот этой-то природе и поклонялись, называя ее матерью богов, Венерой, Церерой, Минервой и так далее. Наконец, пантеизм язычников вполне доказывают замечательные слова Максима из Мадавра4, который, рассуждая о природе, говорит следующее: («Таким образом, когда мы обращаемся с различными мольбами как бы к ее членам поодиночке, то в действительности оказывается, что мы чтим ее в целом».)
Мы видим, таким образом, что мудрецы древности поклонялись великому целому, совокупности вещей, и обоготворяли это целое, между тем как темная масса не шла дальше эмблемы, символа, в виде которого эти мудрецы показывали ей природу, олицетворяли ее части и функции; масса при своей умственной ограниченности не способна была подняться выше; только те, которых считали достойными посвящения в таинства, познавали реальность, скрывающуюся за этими эмблемами.
Действительно, первые наставники народов и их преемники говорили с ними лишь при помощи притч, загадок, аллегорий, право разъяснения которых они оставляли за собой. Этот таинственный тон был необходим им как для того, чтобы скрыть собственное незнание, так и для того, чтобы сохранить свое влияние на массы, обыкновенно уважающие лишь то, чего они не могут понять. Их объяснения всегда бывали подсказаны соображениями личного интереса, обманом или же разнузданным воображением; переходя из века в век, эти объяснения окончательно исказили то, что хотели первоначально изобразить с их помощью,— облик природы и ее частей, которые были заменены множеством воображаемых лиц; народы стали поклоняться им, совершенно не понимая аллегорической стороны преподносимых им рассказов; эти идеальные лица и материальные изображения, в которых, как думали, пребывает некая таинственная и божественная сила, стали предметом религиозного поклонения народов, их страхов и надежд; их поразительные и невероятные деяния превратились в неисчерпаемый источник мечтательного восхищения, которое передавалось из рода в род и, будучи необходимым для существования священнослужителей, лишь увеличивало ослепление темных людей; последние не понимали, что под грудой аллегорий скрывались природа, ее части, ее действия, страсти человека и его способности; они видели лишь аллегорические лица, скрывавшие все это, приписывали таким лицам испытываемое ими добро и зло и проделывали всякого рода безумства, чтобы снискать их благоволение. Страсти людей и их способности были обоготворены потому, что люди не могли разгадать их настоящих причин. Так как сильные страсти увлекают человека, по-видимому, вопреки его воле, то их приписали некоему богу, или же обоготворили; так любовь стала богом; красноречие, поэзия, искусство были обоготворены под именами Гермеса, Меркурия, Аполлона; угрызения совести были названы фуриями. Даже у христиан разум обоготворен под именем вечного Слова. Так благодаря незнанию реального положения вещей религиозные обряды сплошь и рядом принимали самую нелепую и жестокую форму.
Итак, все показывает нам, что природа и ее различные части повсюду были первыми божествами людей. Физики — хорошо ли, дурно ли — наблюдали природу и ее части и улавливали некоторые из их свойств и способов действия; поэты воспроизводили их в образах фантазии, наделяя плотью и мыслью; ваятели воплощали идеи поэтов; жрецы украшали эти божества тысячами чудесных и грозных атрибутов; народ поклонялся им, простираясь ниц перед этими существами, столь мало способными любить или ненавидеть, делать добро или зло. Как мы увидим в дальнейшем, он стал дурным и развращенным, чтобы угодить этим богам, которых ему всегда изображали в отвратительном виде.
Постоянно мудрствуя над этой украшенной или, вернее, искаженной таким образом природой, позднейшие мыслители не сумели уже найти источник, откуда их предшественники заимствовали своих богов с их фантастическими атрибутами. Физики и поэты, превратившиеся благодаря досугу и занятию пустыми вещами в метафизиков и теологов, вообразили, будто сделали крупное открытие своим тонким различением природы от нее самой, от ее собственной силы, от ее способности действовать. Мало-помалу они сделали из этой силы какое-то непонятное существо, о котором никогда не могли составить себе определенного представления и которое олицетворили и назвали двигателем природы, дав ему имя бога. Это абстрактное метафизическое существо или, вернее, слово сделалось предметом их постоянных размышлений; они стали смотреть на него не только как на реальное существо, но как на самое важное из всех существ. В результате всех этих утонченных умозрений природа исчезла и была лишена своих прав; на нее стали смотреть как на какую-то лишенную силы и энергии массу, как на низкое скопище чисто пассивных веществ, которое не могло действовать само по себе, нуждаясь для этого в особом двигателе. Так какую-то неизвестную силу стали предпочитать той силе, которую нетрудно было бы познать, если бы решились обратиться к опыту; но человек быстро перестает уважать и ценить то, что он понимает и что ему привычно; он представляет себе что-то чудесное во всем том, чего не понимает; его мысль особенно охотно стремится к неуловимому, к ускользающему от нее, и за отсутствием опыта он обращается к содействию воображения, которое начинает кормить его химерами.
В дальнейшем метафизики, проведшие такое тонкое различие между природой и ее собственной силой, не переставали трудиться над тем, чтобы снабдить эту силу тысячью непонятных качеств. Так как сила является просто модусом и поэтому ее нельзя увидеть, то они сделали из нее дух, разум, бестелесное существо, то есть субстанцию, совершенно отличную от всего того, что мы знаем. См. то, что сказано о спиритуалистической системе в первой части этого сочинения, а также во втором примечании к гл. VI этой части. Они не понимали того, что все их открытия, равно как и сочиненные ими слова, служили только маской фактического незнания и вся их мнимая наука сводилась к тому, чтобы путем тысячи экивоков высказать лишь то, что они не могут понять, как действует природа. Мы всегда заблуждаемся, когда не изучаем природы и хотим выйти за ее пределы; после таких попыток мы бываем вскоре вынуждены вернуться к ней или же подставить непонятные слова на место вещей, которые знали бы гораздо лучше, если бы хотели изучать их без предрассудков.
Может ли теолог искренне думать, будто он становится умнее оттого, что начинает употреблять туманные слова: дух, бестелесная субстанция, божество и так далее — вместо понятных слов: материя, природа, движение, необходимость? Но как бы то ни было, раз эти темные слова были придуманы, то пришлось связать с ними какие-нибудь идеи, а эти последние можно было почерпнуть лишь из явлений столь презираемой природы, которые одни только доступны нашему познанию. Люди заимствовали эти идеи у самих себя: их душа послужила образцом всемирной души; их дух стал моделью духа, управляющего природой; их страсти и желания стали прототипом страстей и желаний бога; их разум стал прообразом его разума. То, что соответствовало потребностям людей, было названо порядком природы; этот мнимый порядок стал мерой божественной мудрости; наконец, качества, которые люди называют в самих себе совершенствами, стали миниатюрными прообразами божественных совершенств. Так, несмотря на все свои усилия, теологи всегда оказывались — да и будут оказываться впредь — антропоморфистами, видящими в человеке единственную модель своего божества. «Человек,— говорит Монтень,— может быть лишь тем, кто он есть; он способен выдумывать лишь в меру своего опыта; какие бы усилия он ни предпринимал, ему будет известна лишь собственная душа». Одному весьма знаменитому человеку (5) сказали, что бог создал человека по своему образу и подобию; человек отплатил ему той же монетой, возразил этот философ. Ксенофан говорил, что если бы быки или слоны умели ваять или рисовать, то они, разумеется, изобразили бы божество в своем собственном виде и в этом отношении были бы не менее правы, чем Поликлет или Фидий, придавшие ему человеческую форму. "Мы видим,— говорит Ламотт-Левайе,— что теоантропия является основанием всего христианства».
Действительно человек всегда видел и будет видеть в своем боге только человека; как бы он ни мудрил, как бы ни увеличивал могущество бога и ни умножал его совершенства, он может сделать из бога лишь гигантского, чрезмерно увеличенного человека, имеющего фантастический характер ввиду совмещения в нем противоположных качеств: бог всегда окажется каким-то до невероятности колоссальным, а потому совершенно непостижимым существом. Так, божеству приписывают разум, мудрость, доброту, справедливость, знание, могущество потому, что человек сам разумное существо и замечает мудрость у некоторых представителей человеческого рода, любит находить у них благоприятные для него самого склонности, уважает тех людей, которые обнаруживают справедливость, сам обладает знаниями и встречает других более знающих людей, наконец, обладает некоторыми способностями, которые зависят от его организации. Вскоре он начинает слишком широко истолковывать или преувеличивать все эти качества; зрелище явлений природы, которых он не в состоянии воспроизвести и которым он не может подражать, заставляет его проводить различие между своим богом и самим собой; но он не знает, где остановиться, и боится обмануться, осмелившись установить границы приписываемых им божеству качеств; для характеристики их он пользуется туманным и абстрактным словом бесконечное. Человек говорит, что божественное могущество бесконечно; это значит, что при виде грандиозных явлений, творцом которых ему кажется божество, он не знает, где предел могущества последнего. Человек говорит, что доброта, мудрость, знание, милосердие божества бесконечны; это значит, что он не знает, где предел совершенства существа, могущество которого так безмерно превосходит его собственное могущество. Человек говорит, что этот бог вечен, то есть бесконечен в смысле длительности, так как не представляет, чтобы бог мог начать или перестать существовать, считая это недостатком тех недолговечных существ, которые по его наблюдению подвержены смерти. Человек предполагает, что причина явлений, свидетелем которых он является, необходима, неизменна, постоянна, а не подвержена переменам подобно всем ее преходящим творениям, которые, как ему известно, доступны разложению, разрушению, перемене формы. Так как этот гипотетический двигатель не виден человеку и всегда действует скрытым и недоступным образом, то он предполагает, что бог подобно скрытому принципу, одушевляющему его собственное тело, является движущей силой вселенной; вследствие этого он делает из него душу, жизнь, принцип движения природы. Наконец, в итоге утонченных умозрений человек приходит к убеждению, что принцип, движущий его тело, есть дух, нематериальная субстанция, и делает своего бога духовным, или нематериальным, необъятным, хотя и лишенным протяжения, неизменным, хотя и способным приводить в движение природу, считая его творцом всех происходящих в природе изменений.
Идея единобожия явилась следствием взгляда, что бог — это душа вселенной; однако она появилась лишь позднее, как медленно созревший плод человеческих размышлений. Идея единобожия, как известно, стоила жизни Сократу. Афиняне видели атеиста в человеке, который верил только в одного бога. Платон не решился окончательно порвать с многобожием; он сохранил олицетворяющую плодородие Венеру, Палладу, всемогущего Юпитера. Язычники смотрели на христиан как на атеистов, так как последние поклонялись только одному богу.
Зрелище происходящих в мире противоположных и часто противоречивых явлений должно было наводить на мысль, что существует множество различных и независимых друг от друга сил, или причин; люди не могли представить себе, что столь различные явления, наблюдаемые ими, происходят от одной и той же причины; поэтому они допустили существование нескольких причин, или нескольких богов, действующих сообразно различным принципам; одних они считали дружественными человечеству, а других — враждебными ему силами. Таково происхождение древнего и распространенного повсюду учения о наличии в природе двух противоположных и постоянно враждующих между собой принципов, или сил, при помощи которых якобы можно объяснить вечное переплетение добра и зла, счастья и несчастья — одним словом, непрестанные перемены в судьбах людей. Вот источник мнений древних о борьбе между добрыми и злыми богами, между Озирисом и Тифоном, Ормуздом и Ариманом, Юпитером и Титанами, Иеговой и Сатаной. Но, руководствуясь собственными интересами, люди всегда считали исход этой войны благоприятным для доброго божества; по их мнению, последнее должно было выйти победителем из такого поединка, ибо эта победа была выгодна им.
Даже тогда, когда люди стали признавать существование лишь одного бога, они все же допустили, что различные части природы были поручены им подчиненным ему силам, на которые верховное божество переложило заботу об управлении миром. Число этих второстепенных богов было умножено до бесконечности; каждый человек, каждый город, каждая область имели своих особых местных богов-хранителей; каждое счастливое или несчастливое событие имело божественную причину и являлось следствием верховного повеления; каждое естественное явление, каждое действие, каждая страсть зависели от какого-нибудь божества, которое разукрашивалось или уродовалось фантазией теологов, склонных повсюду видеть богов и совершенно не понимать природы, которое возвеличивалось и одухотворялось в творениях поэтов и которому покорно и поспешно подчинялось падкое на выдумки невежество.
Таково происхождение многобожия, такова основа иерархии, установленной людьми между богами из-за того, что они всегда чувствовали себя неспособными возвыситься мыслью до непонятного существа, признанного ими верховным господином, несмотря на полное отсутствие ясного представления о нем. Такова истинная генеалогия тех второстепенных богов, которых народы поместили между собой и первопричиной мира как некоторые промежуточные величины о связи с этим мы видим, что у греков и римлян боги делились на две группы: часть их называлась главными богами и образовывала своего рода аристократию в отличие от второстепенных богов, плебса языческих божеств. Греки называли главных богов — Cabiri, римляне их называли Dii maiorum genlium или Dii consentes, потому что все народы, как бы сговорившись, обоготворили наиболее активные и поразившие их части природы, как, например, солнце, огонь, море, время и так далее, между тем как другие боги носили чисто местный характер, то есть им поклонялись в отдельных местностях или же отдельные лица; известно, что в Риме каждый гражданин имел своих личных богов, которым он поклонялся, называя их пенатами, ларами и так далее. Но первые, как и последние, были подчинены фатуму, то есть судьбе, которая есть, очевидно, не что иное, как природа, действующая по необходимым, строго неизменным законам; эта судьба считалась богом самих богов. Мы видим, что она есть просто олицетворение необходимости и что со стороны язычников было нелогично утруждать своими жертвоприношениями и молитвами богов, подчиненных, как полагали, неумолимой судьбе, повелений которой люди никогда не могли нарушить. Но люди всегда перестают рассуждать, лишь только дело коснется их теологических воззрений.
Все вышеизложенное показывает нам общий источник бесчисленного множества промежуточных сил, подчиненных богам, но превосходящих своим могуществом людей. Это те боги, которых римляне называли Dii medioximi; они считали их заступниками, посредниками, властителями, которым следовало поклоняться, чтобы добиться их милости либо отвратить их гнев или злобу. Им поклонялись под именем нимф, полубогов, ангелов, демонов, добрых и злых гениев, духов, героев, святых и так далее. Эти существа составили различные группы промежуточных божеств, ставших предметами надежд и тревог, утешений и страхов человечества; последнее выдумало этих богов, не будучи в состоянии понять непостижимое существо, верховного правителя мира, и отчаявшись в возможности иметь дело непосредственно с ним.
Тем не менее некоторые мыслители в итоге продолжительных размышлений пришли к тому, что необходимо допустить существование во вселенной только одного божества, достаточно могущественного и мудрого, чтобы управлять ею. В этом боге видели какого-то ревнивого царя природы; полагали, что придать этому государю, который один имел право на поклонение со стороны обитателей земли, союзников или соперников значило бы оскорбить его; думали, что он не может примириться с разделением власти; предполагали, что при своем бесконечном могуществе и безграничной мудрости он не нуждается ни в разделении власти, ни в помощи. Поэтому некоторые мыслители, более хитроумные, чем другие, признали существование лишь одного бога, воображая, что сделали этим очень важное открытие. Однако с самого начала они должны были испытать большие затруднения ввиду крайней противоречивости явлений, творцом которых считался этот бог; им пришлось приписать ему противоречивые, несовместимые, исключающие друг друга качества, так как в любое мгновение можно было наблюдать производимые им противоположные явления. Предположив существование бога как единственного творца всех вещей, пришлось присвоить ему безграничную благость, мудрость, могущество, соответствующие тем благодеяниям, тому порядку, тем чудесным явлениям, которые наблюдались в мире. Но с другой стороны, как не приписать ему коварства, неблагоразумия, прихотей при виде частых неурядиц и бесчисленных бедствий, жертвой которых так часто является человечество, а сценой — этот мир? Как не счесть его неразумным, видя, что он постоянно занят разрушением своих собственных дел? Как не заподозрить его в бессилии, неизменно видя невыполняемыми планы, которые ему приписывают?
Чтобы устранить эти затруднения, богу создали врагов, которые, хотя и подчинены ему, не перестают посягать на его власть и расстраивать его планы; из него сделали царя, придав ему противников, которые, несмотря на свое бессилие, желают оспорить у него корону. Таково происхождение сказаний о титанах, или восставших ангелах, которые из-за своей гордости были ввергнуты в пучину бедствий и превращены в демонов, или злых гениев, имеющих лишь одну заботу: расстраивать планы всемогущего, соблазнять и поднимать против него его подданных — людей. Сказание о титанах, или восставших ангелах, очень древнего происхождения и очень распространено в мире; оно служит основой теологии индусских брахманов, а также европейских священников. Согласно брахманам, во всех живых телах находятся падшие ангелы, которые в этом виде искупают свой мятеж.
Это сказание, равно как и сказание о демонах, представляет божество в довольно смешном виде. Действительно, согласно ему, бог создает своих противников, чтобы дать себе работу, чтобы пребывать в постоянном напряжении и проявлять свое могущество. Однако это могущество вовсе не обнаруживается, так как, согласно теологам, у дьявола больше приверженцев, чем у бога.
Таким образом, согласно этой вздорной басне, царь природы постоянно находился в борьбе с врагами, которых сам себе создал; несмотря на свое бесконечное могущество, он не захотел или не смог окончательно справиться с ними; у него никогда не было вполне покорных подданных; он постоянно должен был бороться, вознаграждать своих подданных, когда они подчинялись его законам, и наказывать их, когда, на свое несчастье, они вступали в заговор с противниками его славы. Следствием этих идей, заимствованных из практики земных царей, почти всегда воюющих друг с другом, было то, что нашлись люди, которые стали выдавать себя за служителей бога, заставлять его говорить, раскрывать его тайные намерения, объявлять нарушение его законов ужаснейшим из преступлений; невежественные народы без проверки приняли эти повеления божества; они не заметили, что с ними говорил человек, а не бог; они не поняли, что слабые творения не в состоянии действовать против воли божества, которое считалось творцом всего существующего и могло иметь в природе лишь тех врагов, которых само сделало своими противниками. Стали полагать, будто человек, несмотря на свою полную зависимость от бога и всемогущество последнего, мог оскорблять его, противоречить ему, объявлять ему войну, расстраивать его планы, нарушать установленный им порядок; предположили, что бог — вероятно для того, чтобы блистать своим могуществом,— сам создал себе врагов, дабы иметь удовольствие бороться с ними, и не желал впоследствии ни уничтожить их, ни изменить их злые наклонности. Наконец, решили, что бог дал своим мятежным врагам, а также людям свободу нарушать его повеления и планы, раздражать его, заставлять умолкнуть его благость, которая должна уступить место его правосудию. С тех пор стали рассматривать все блага этой жизни как заслуженные награды, а все ее бедствия — как заслуженные наказания. Учение о свободе воли человека, по-видимому, сочинено лишь для того, чтобы дать человеку возможность раздражать своего бога и оправдать бога за зло, причиняемое им человеку, осмелившемуся воспользоваться этим пагубным даром — свободой.
Несмотря на нелепость и противоречивость этих идей, они легли в основу всех религиозных суеверий на земле: с их помощью рассчитывали объяснить происхождение зла и указать причину бедствий человечества. Однако люди не могли не заметить, что они часто страдают на земле, не совершив никакого преступления, не сделав никакого нарушения, которое могло бы вызвать гнев божества; они наблюдали, что даже те, кто самым верным образом исполняет мнимые повеления бога, часто испытывают ту же участь, что и дерзкие нарушители его законов. Привыкнув уступать силе и считать ее источником права, привыкнув дрожать перед своими земными повелителями, наделенными правом быть несправедливыми, привыкнув никогда не оспаривать привилегий и не критиковать повелений власть имущих, люди еще меньше осмеливались критиковать поведение своего бога или обвинять его в беспричинной жестокости. Впрочем, служители царя небесного нашли средства обелить его и взвалить на самих людей всю вину за их бедствия, или наказания, тяжесть которых им приходится нести; ссылаясь на свободу, якобы данную человеку, жрецы стали утверждать, что человек согрешил, его природа испортилась и весь род человеческий терпит наказание за вину своих предков, которую неумолимый небесный царь вымещает на невинном потомстве последних. Такого рода месть нашли вполне правомерной, так как под влиянием постыдных предрассудков люди соразмеряют наказания не столько со значением проступка, сколько с могуществом и значением лица, потерпевшего от этого проступка. Руководствуясь данным принципом, полагали, что бог имеет бесспорное право без всякой меры мстить за оскорбление своего величия. Одним словом, теологическая мысль пустилась во все тяжкие, чтобы доказать вину людей и оправдать божество перед лицом бедствий, которые природа заставляет испытывать человечество. Придумали тысячи басен, чтобы объяснить, как в мире появилось зло; и месть неба показалась вполне обоснованной, так как решили, что за преступления против великого и всемогущего существа полагаются бесконечно тяжкие наказания.
Кроме того, люди знали из опыта, что земные владыки, даже совершая самые вопиющие несправедливости, не терпят, чтобы их называли несправедливыми, сомневались в их мудрости и роптали на их поведение. Поэтому они остерегались обвинять в несправедливости деспота вселенной, сомневаться в его правах, жаловаться на его суровость; решили, что бог может позволить себе все по отношению к своим жалким творениям, что он не имеет никаких обязанностей по отношению к ним и вправе осуществлять над ними абсолютную и безграничную власть. Ведь так поступают земные тираны, произвол которых послужил образцом для поведения божества; на основании их нелепого и бессмысленного способа управления для божества сочинили какую-то особенную юриспруденцию. Мы видим, таким образом, что прообразами бога служили самые дурные люди и самые несправедливые правительства являлись образцом божественного управления. Несмотря на все жестокости и нелепости божества, его не переставали называть справедливым и мудрым.
Во всех странах люди поклонялись странным, несправедливым, кровожадным, неумолимым богам, права которых они никогда не осмеливались подвергать сомнению. Эти боги повсюду были жестоки, распутны, пристрастны; они походили на тех разнузданных тиранов, которые безнаказанно издеваются над своими злополучными подданными, слишком слабыми или слепыми, чтобы оказать им сопротивление и избавиться от гнетущего их ига. Такому же отвратительному богу заставляют нас поклоняться и ныне; бог христиан подобно богам греков и римлян наказывает нас в этом мире и будет наказывать в загробном за проступки, имеющие своим источником полученную нами от него природу. Подобно опьяненному своей властью государю этот бог щеголяет своим могуществом и, по-видимому, поглощен лишь детским удовольствием показать, что он господин всего сущего и не подчинен никаким законам. Он наказывает нас за то, что мы не знаем его непостижимой сущности и загадочной воли. Он наказывает нас за прегрешения наших отцов; от его деспотических капризов на веки веков зависит наша судьба, в зависимости от его роковых повелений мы помимо нашей воли становимся его друзьями или врагами: он делает нас свободными лишь ради варварского удовольствия казнить нас за неизбежное злоупотребление свободой, вызываемое нашими страстями или заблуждениями. Наконец, теология показывает нам, что люди всегда подвергаются наказаниям за свои неизбежные, необходимые проступки, будучи как бы жалкими игрушками в руках злого и тиранического божества. Языческая теология рисовала в лице своих богов каких-то распутных, несправедливых, развратных, мстительных существ, сурово наказывающих людей за неизбежные, предсказанные оракулами преступления. Иудейская и христианская теология рисует нам пристрастного бога, который выбирает или отвергает, любит или ненавидит тех или иных лиц, подчиняясь своим прихотям,— словом, какого-то тирана, который издевается над своими творениями; наказывает в этом мире все человечество за проступок одного-единственного человека; обрекает большинство смертных на то, чтобы стать его врагами, дабы иметь потом возможность наказывать их в течение вечности за то, что они получили от него свободу выступить в качестве его противников. В основе всех религий на земле лежит всемогущество бога, его абсолютная деспотическая власть над человеком и божественное неразумие. Здесь источник христианского догмата о первородном грехе, богословских учении о благодати и необходимости посредника — одним словом, всего того безбрежного моря нелепостей, которыми полна христианская теология. Разумный бог вообще, кажется, не соответствовал бы интересам жрецов.
На основе этих нелепых учений теологи утвердили на всей земле порядок поклонения божеству, которое, не будучи чем-либо связано по отношению к людям, имеет, однако, право связывать их: верховная власть избавляет его от всяких обязанностей по отношению к творениям, которые упорно считают себя виновными во всех тех случаях, когда испытывают какие-нибудь несчастья. Не будем же поражаться тому, что верующий человек живет посреди страхов и тревог; думая о боге, он всегда имеет перед собой образ какого-то безжалостного тирана, наслаждающегося несчастьями своих подданных; эти последние могут в любое мгновение без своего ведома навлечь на себя его немилость; однако они никогда не осмеливаются назвать его несправедливым, так как несправедливость не может служить мерилом поступков всемогущего монарха, которого его сан бесконечно возвышает над человеческим родом, хотя воображают почему-то, что он создал вселенную только ради человека.
Таким образом, люди, не умея видеть в добре и зле одинаково необходимые явления и не будучи в состоянии отыскать их настоящие причины, выдумали фиктивные причины, различные зловредные божества, в существовании которых ничто не могло их разуверить. Между тем, изучая природу, они могли бы убедиться, что физическое зло есть необходимое следствие некоторых свойств известных вещей; они поняли бы, что всякие эпидемии, поветрия и болезни зависят от физических причин, от известной совокупности обстоятельств, от сочетаний, которые, хотя и носят вполне естественный характер, тем не менее пагубны для их рода; они постарались бы отыскать в самой природе средства, способные ослабить или прекратить явления, приносящие им страдания. Аналогичным образом люди убедились бы, что духовное зло является необходимым следствием их дурных учреждений; что войны, неурожай, голод, всякого рода бедствия, несчастья, пороки и преступления, от которых они столь часто страдают, зависят не от небесных богов, а от несправедливости земных государей. Для устранения всего этого зла они не воздымали бы напрасно своих дрожащих рук к призракам, которые не способны облегчить их положение и вовсе не являются виновниками их бедствий; они стали искать бы в более разумном управлении, более справедливых законах и более целесообразных учреждениях средства против своего злополучия, ошибочно приписываемого ими мести какого-то бога, которого жрецы изображают им в виде тирана, запрещая в то же время сомневаться в его справедливости и доброте.
Действительно, людям не перестают повторять, что их бог бесконечно благ, что он желает своим творениям лишь добра, что он делает все только для них; но, несмотря на эти столь льстивые уверения, в религии преобладает мысль о злобе бога, которая способна приковать к себе внимание людей скорее, чем мысль о его доброте: она первой приходит в голову, когда начинают думать о божестве. Мысль о зле неизбежно производит на человека более сильное впечатление, чем мысль о добре, поэтому добрый бог всегда будет оттеснен на задний план злым. Таким образом, признают ли нескольких богов с противоположными интересами или допускают одного царя вселенной, чувство страха необходимым образом берет верх над чувством любви; доброму богу поклоняются лишь для того, чтобы он не давал воли своим капризам, прихотям, злобе; только страх и тревога заставляют человека падать ниц перед ним, чтобы смягчить его суровость. Одним словом, хотя нас не перестают уверять, будто божество преисполнено милосердия, сострадания и доброты, повсюду воздают рабское, продиктованное страхом поклонение злокозненному гению, капризному хозяину, опасному демону.
Это не должно удивлять нас: мы питаем искренние чувства доверия и любви лишь к тем, у кого замечаем постоянное желание делать нам добро; если же мы начинаем подозревать у них желание, возможность или право вредить нам, то мысль о них становится нам неприятной, мы начинаем бояться их, не доверять им, ненавидеть их в глубине души, не осмеливаясь даже сознаться себе в этом. Если на божество следует смотреть как на общий корень добра и зла на земле; если оно то делает людей счастливыми, то погружает их в пучину бедствий или сурово карает, то люди, разумеется, должны бояться его прихотей или строгости и больше думать об этом, чем о его доброте, которая так часто вовсе не оправдывается на деле. Поэтому мысль о царе небесном должна постоянно тревожить их; суровость его приговоров должна заставлять их трепетать больше, чем его добрые дела могут утешить или успокоить их.
Если иметь в виду эту истину, то легко понять, почему все народы на земле трепетали перед своими богами, создавая в честь их странную, бессмысленную, мрачную и жестокую обрядность; они служили им как причудливым деспотам, знающим только голос своих прихотей, порой благоприятных, но чаще пагубных для их подданных, как каким-то капризным хозяевам, не столько любимым за их благодеяния, сколько страшным из-за их злобы и суровости, хозяевам, которых никогда не осмеливаются назвать несправедливыми или чрезмерно требовательными. Вот почему поклонники единого бога, на которого нам указывают как на образец доброты, справедливости и всяческих совершенств, обращаются с самими собой весьма жестоким и странным образом, казнят себя, чтобы предупредить небесное мщение, и совершают самые ужасные преступления по отношению к другим лицам, если рассчитывают смягчить таким образом гнев и пробудить милосердие своего бога. Все религиозные системы людей, приносимые ими жертвы, их молитвы, обряды, церемонии всегда имели целью отвратить ярость божества, предупредить его капризы, пробудить в нем чувство доброты, которому оно изменяет на каждом шагу. Все усилия и ухищрения теологии были направлены на то, чтобы примирить во владыке мира противоречивые идеи, порожденные ею же самой в умах смертных. Теологию по справедливости можно было бы определить как искусство сочинять химеры, сочетая взаимно исключающие друг друга свойства.
